– Давай, умой их всех.
И она умыла.
На дне реки Клэй ликовал.
Он уперся ладонью в настил лесов. Ему приходилось слышать, как пьяные мужики отвешивают шутки типа: «Поставь мне четыре пива и делай что хочешь, а я не перестану улыбаться», и вот именно так он себя чувствовал.
Она выиграла скачку.
Клэй представлял себе, как она финиширует, представлял жар и стрелки часов Макэндрю. По радио вскоре начался другой репортаж, из Флемингтона, что на юге, и комментатор, смеясь, договаривал:
– Посмотрите на нее, на жокея, она обнимает своего сурового старика тренера – и посмотрите на Макэндрю! Видели вы когда-нибудь, чтобы человеку было так неловко?
Радио засмеялось, и Клэй с ним.
Небольшой перерыв – и вновь за работу.
В следующий раз, по дороге домой, в вагоне он думал и мечтал. Он придумывал разные способы ярко отпраздновать победу Арканзаса, но понимал, что будет по-другому.
Первым делом он отправился на трибуны Хеннесси.
Он увидел, как она дважды прискакала четвертой, потом третьей. И потом – ее вторую победу. Она скакала на жеребце по имени Кровоизлияние-в-Мозг, принадлежавшем богатому похоронщику. У него, кажется, всех лошадей звали в честь смертельных недугов: Эмболия, Инфаркт, Аневризма. Его фаворитом был Грипп. «Сильно недооценен, – говорил он, – но бомба».
Кровоизлиянию Кэри позволила идти свободно и непринужденно и вырвалась вперед на повороте. В момент ее возвращения Клэй наблюдал за Макэндрю.
Застывший, но почти зримо дрожавший в своем синем костюме.
Клэю казалось, он читает слова старика по губам.
– И не вздумай обниматься.
– Не беспокойтесь, – ответила Кэри. – Сегодня не буду.
После этого Клэй отправился домой.
Он вышел с трибуны, прошел сквозь дымы автостоянки и ярко-красные пунктиры хвостовых огней. Свернул на Глоамин-роуд, подобающе шумную и запруженную.
Руки в карманах.
Город заворачивается в вечер – и тут:
– Эй!
Он останавливается.
– Клэй!
И видит, как она спешит от ворот.
Она уже сменила жокейский камзол на джинсы и рубашку, но босиком.
Ее улыбка опять подобна выходу из поворота.
– Постой, Клэй! Погоди…
И он почувствовал ее жар и ее кровь, когда она, подбежав, остановилась в пяти метрах, и он сказал ей:
– Кровоизлияние-в-Мозг.
А потом с улыбкой добавил:
– Арканзас.
Она шагнула из темноты и почти прыгнула на него.
И едва не повалила.
Ее сердцебиение было как штормовой фронт, но теплое под его курткой – а улица все не двигалась, все стояла в заторе.
Кэри стиснула его со всей мочи.
Люди шли мимо, видели, но никому не было до них дела. Ее ступни на его кедах.
Что она сказала в озерцо его ключицы.
Он чувствовал балки ее худых боков – те же, в общем, строительные леса, – пока она стискивала его, яростная и одинокая:
– Я скучала по тебе, ты знаешь?
Он сжал объятия, и это было больно, но им нравилось; и мягкость ее груди спрессовалась до твердого.
– Я тоже скучал, – сказал он.
Потом они ослабили зажим, и Кэри спросила:
– Позже?
И:
– Конечно, – сказал он, – я приду.
Они оба придут и не нарушат правил – не отступят от порядка и обычая; не обсуждаемого, но всегда интуитивно известного. Она будет щекотать Клэя, но без продолжения. Вместо продолжения она расскажет ему все, да только не сообщит, что самым лучшим было стоять на его ступнях.
Искатели
В прошлом остались застывающие факты.
Наша мать умерла.
Отец сбежал.
Примерно через неделю после этого Клэй отправился его искать.
В те дни что-то накапливалось в нем час за часом, но что это было, он не понимал: как тревога перед футбольным матчем, только тут она, казалось, никогда не пройдет. Может, разница состояла в том, что не было никакого матча, который ты можешь отыграть. Ты выбегаешь на поле; игра начинается, игра заканчивается. А здесь было не то. Начинается бесконечное.
Как и все мы, Клэй испытывал по отцу странную поношенную тоску.
Тосковать по Пенни было тяжело.
Но мы хотя бы знали, что с этим делать: красота смерти – она окончательна. С отцом же возникало слишком много вопросов, и мысли были гораздо опаснее.
Как он мог нас бросить?
Куда отправился?
Жив ли?
В то утро через неделю, поняв, что не спит, Клэй встал и оделся. И быстро вышел из дому: ему требовалось заполнить эту пустоту. Реакция его была внезапной и простой.
Он вышел на улицу и побежал.
* * *
Как я говорил, он вопил: «Пап! ПАПА! ГДЕ ТЫ, ПАП?!»
Но кричать у него не хватало сил.
Утро было по-весеннему прохладным.
Выскочив из дому, он несся что было мочи, потом шел в предрассветных сумерках. От страха и возбуждения он не соображал, куда бежит. И, принявшись безмолвно выкликать отца, скоро понял, что заблудился. Ему повезло, он нашел дорогу домой.
В момент его появления я стоял на крыльце.
Я спустился и взял его за ворот.
Одной рукой притянул к себе.
Как я сказал, мне недавно исполнилось восемнадцать.
Я думал, что должен и вести себя как взрослый.
– С тобой все нормально? – спросил я, и он кивнул.
Волнение в животе ослабло.
Во второй раз, на следующий день, я уже не был столь великодушным: я опять схватил его за ворот, но теперь протащил до крыльца.
– Ты чего это придумал? – говорил я при этом. – Ты чего, блин, творишь?
Но Клэй был доволен, и с этим ничего поделать не мог: он снова на миг пригасил свою тревогу.
– Ты меня слушаешь вообще?
Мы остановились у порога.
Ноги у него были босые и грязные.
Я сказал:
– Ты должен дать слово.
– Какое слово?
Только тут он заметил внизу, между пальцами, кровь, будто ржавчину; ему понравилось, он улыбнулся своим ногам, эта кровь пришлась ему по душе.
– Угадай, сцуко! Такое, что не исчезать, блин!
