Мы были мальчишками, притом чудесными.
Мы лежали живые, дышали – а это была ночь, когда он нас убил.
Прикончил всех нас прямо в постелях.
Арканзас
В Силвере, в сухом русле, они складывали дни в недели, недели в месяц. Для Клэя нашелся компромисс – он приезжал домой и на Окружность по субботам, но только когда Майкл был в шахте.
В иные дни они вставали затемно. И возвращались домой много спустя после заката.
Когда пришла зима, они жгли костры, часами работая в темноте. Насекомые уже давно им не досаждали. Прохладные алые закаты, запах дыма по утрам; медленно, прочно мост обретал форму – но его еще было невозможно разглядеть. Речное русло походило на комнату, комнату подростка: только вместо носков и одежды валялись груды земли, деревянные крестовины, сколоченные доски.
Каждое утро с рассветом они приходили туда и стояли у моста. Мальчик, мужчина и две кружки с кофе.
– Вот примерно и все, что человеку нужно, – говорил один, но оба знали, что Убийца не прав.
Еще им нужно было радио.
Однажды в пятницу они приехали в город.
Он нашел его в благотворительном комиссионном магазине.
Длинный, черный, затасканный – сломанный кассетник, который как-то играл, но только если ты подлепишь мастики куда надо. В нем даже была кассета: домашний сборник хитов «Роллинг стоунз».
По средам и субботам, однако, антенна всегда выдвигалась под сорок пять градусов. Убийца скоро понял что к чему; знал, какие скачки имеют значение.
В перерывах, приезжая на Арчер-стрит, Клэй бывал бесподобно живым и усталым: он был пыльным. В карманах полно песка. Он брал новую одежду, покупал обувь: она была коричневой, потом бурой, потом выцветала. Он непременно привозил радио, а если она скакала в Хеннесси, шел туда сам. А если скачки проходили в другом месте – Роузхилл, Уорик Фарм или Рэндвик, – слушал дома на кухне или в одиночестве на заднем крыльце. А потом дожидался ее на Окружности.
Она приходила и ложилась с ним.
Рассказывала о лошадях.
А он смотрел в небо и никогда об этом не заговаривал: что ни одну из скачек она не выиграла. Он видел, как это ее угнетает, но заговорить – значило лишь все усугубить.
Было холодно, но они не жаловались: валялись в джинсах и толстых куртках. Головоломка ее подсвеченных кровью веснушек. Случалось, она накидывала капюшон, и пряди волос выбивались наружу. Щекотали ему шею. Она всегда находила способ.
Типичная Кэри Новак.
В июле, в вечер отъезда на шахту, Майкл Данбар оставил новые записки, дополнения к расчетам лесов и размеры опалубки и сводов. Клэй улыбнулся на рисунок подмостков. Но, увы, ему придется снова начать рыть – на сей раз для строительства рампы, чтобы подвозить каменные блоки.
Он врезался в берега и мягко выводил дорогу: это не был сам мост, но все, нужное для него, – и Клэй это делал, работая даже усерднее, когда оставался в реке один. Он работал, слушал, ковылял в дом. Падал на продавленный диван.
После Сентиньяно у них установилось молчаливое понимание.
Убийца не станет заводить разговор.
Не будет спрашивать, что известно Клэю.
Много ли он знает о «Каменотесе» и Микеланджело? И Эбби Хенли, Эбби Данбар? О картинах? Его картинах.
Пока Майкла не было, Клэй перечитывал свои любимые места и места, любимые Кэри.
У нее это были моменты из начала.
Город и взросление.
Сломанный в подростковые годы нос.
Ваяние «Пьеты», Спаситель – словно стекающий – на руках Марии.
У Клэя – все-таки Давид.
«Давид» и «Рабы».
Он любил их, как и отец.
А еще ему нравилось другое описание – того места, где статуи сейчас, – флорентийской Академии.
Сегодня Давид стоит в конце коридора Галереи, в куполе воздуха и света. По-прежнему охвачен сомнением, навечно в испуге, навечно восстающий и решающий. Под силу ли ему противостоять мощи Голиафа? Он смотрит поверх нас, куда-то вдаль, а здесь, рядом, ждут Рабы. Они борются и ждут не одно столетие – скульптора, который придет и завершит их, – и будут ждать еще несколько веков…
Когда он бывал дома, иногда забирался вечером на крышу. А то еще читал на одной половине дивана, пока я читал на другой.
Мы частенько смотрели вместе кино.
Иногда по два фильма за раз: «Мизери» и «Безумный Макс-2».
«Город бога». («Что? – кричит Генри с кухни. – Для разнообразия, не в этом столетии снятое, да?») А за ним, для равновесия, «Ох уж эта наука!» («Во, блин, уже лучше – восемьдесят пятый год!») Этот мне тоже подарили на день рождения – Генри и Рори.
Второй просмотр вышел отличным.
Сидели, смотрели во все глаза.
Трущобы Рио нас раздавили.
Келли Леброк восхитила.
– Слышь, – сказал Рори, – прокрути назад!
А потом:
– За такое надо «Оскаров» давать!
На реке, по радио, горстями, среди десятков скачек первая победа все от нее ускользала. Та первая скачка в Хеннесси – когда она вильнула и получила дисквалификацию – почему-то казалась далекой, будто прошли годы, и все же была настолько близкой, что жгла до сих пор.
Однажды, когда она неслась по дорожке на кобыле по кличке Электрошокер, жокей впереди выронил хлыст, и тот ударил Кэри под подбородок. Это на мгновение ее отвлекло, а лошадь сбилась с маха.
Кэри пришла четвертой, но живая и обозленная.
Но наконец это все же случилось, иначе не могло быть.
В среду вечером.
Скачка проходила в Роузхилле, а лошадь – майлер по кличке Арканзас.
Клэй был в реке один.
В городе уже несколько дней шли дожди, и Кэри старалась держаться в середине дорожки. Но хотя остальные жокеи пытались, и вполне разумно, скакать по твердому, Кэри послушалась Макэндрю. Он сказал веско и сухо:
– Правь прямо через грязь, дочка. Прижимайся к барьеру – представь, что на финише я не прочь увидеть у него на боку следы краски, ясно?
– Ясно.
Но Макэндрю почувствовал ее сомнение:
– Смотри: целый день там никто не скакал, должно было подсохнуть, а у тебя дистанция будет на несколько корпусов короче.
– Питер Пэн так однажды выиграл Кубок.
– Нет, – поправил ее тренер, – не так, а как раз наоборот: он скакал вдоль бровки, а вдорожка была разбита в кашу.
Кэри редко ошибалась: в тот раз, наверное, сказалось волнение, и Макэндрю показал свою полуулыбку – как только и умел улыбаться в дни скачек. Многие его жокеи знать не знали никакого Питера Пэна. Ни коня, ни литературного героя.
