Спустившись в русло после финальной скачки, Клэй сказал:
– Спасибо. Я больше так не стану делать, это непорядок.
И Майкл Данбар удивился.
– Придется отработать сверхурочно.
– Не вопрос.
– Да я шучу.
Но потом собрался с духом.
– Не знаю, что ты там делал…
Синие глаза сверкнули на миг из глубоких глазниц.
– …но это, должно быть, весьма важно. Если мальчишки куда-то убегают, все бросив, обычно это означает девушку.
Клэй, как и следовало ожидать, растерялся.
– Да, и Сентиньяно, – продолжил Убийца (раз уж он бросил Клэя на канаты), – это место, где Микеланджело изучал свойства мрамора и вырубал глыбы для своих статуй.
Что означало: не знаю когда. Не знаю как. Но ты нашел, ты нашел «Каменотеса».
Нашел ли ты также и ту женщину – Эбби Хенли, Эбби Данбар? Не от нее ли?
Да.
Пенни рассказала тебе о ней, так?
Перед смертью.
Она рассказала, ты нашел ее, и она даже отдала тебе книгу, – и Убийца посмотрел на Клэя, и тот сам обратился в статую, будто состоял из крови и камня.
Я здесь, сказал Майкл Данбар.
Я вас бросил, знаю, но я здесь.
Задумайся об этом, Клэй.
И он задумался.
Ладони палача
В приливе Данбаровского прошлого прошло три с половиной года, и Клэй без сна лежит в постели. Ему тринадцать. Темноволосый, угловатый, худой, и его жалит в тишине собственное сердцебиение. В глазах у него пламя.
В один миг он скатывается с постели в одежде. На нем шорты и футболка, он бос.
Он выбегает из дому, бежит по улицам и кричит.
Но кричит, не раскрывая рта: «Папа!»
ПАПА!
ГДЕ ТЫ, ПАП?!
На улице весна, час предрассветный, Клэй бежит вдоль коробок зданий; расставленных молвой домов. Фары машин навстречу: двойные фантомы – и мимо, и прочь.
Папа, зовет он.
Пап.
Его шаги замедляются, останавливаются.
Где ты был, Майкл Данбар?
Это случилось в том же году раньше.
Пенелопа умерла.
Она умерла в марте.
Ее уход растянулся на три года: врачи давали шесть месяцев. Она была настоящим чемпионом джимми-хартнеллинга – болезнь убивала ее, как могла, но Пенелопа нипочем не умирала. И когда она, наконец, сдалась, нас тут же придавило.
От отца мы ждали надежды и, наверное, храбрости и близости: чтобы обнял каждого, помог выбраться из отчаяния.
Однако ничего подобного.
Полицейская машина с парой копов укатила.
«Скорая» уплыла вниз по улице.
Майкл Данбар подошел к нам; к нам, сквозь нас и прочь. Он вышел на лужайку и двинулся дальше.
Пятеро брошены на крыльце.
Похороны заливало солнце.
Солнечное кладбище на вершине холма.
Отец прочел кусок из «Илиады»:
Быстро суда захватить и спускать на широкое море.
Он надел костюм, в котором женился и в котором через несколько лет, вернувшись, предстанет перед Ахиллесом. Свет в его синих глазах погас.
Генри произнес речь.
Он изобразил ее нарочитый акцент, и люди смеялись, но у него в глазах стояли слезы; и там было не меньше двух сотен детишек, все из Хайперно, и все в наглаженной форме: тяжелой, опрятной, темно-зеленой. И мальчики, и девочки. Они вспоминали метроном. Кого-то из них Пенелопа учила читать. Мне показалось, что особенно горевали самые отпетые. «До свидания, мисс, до свидания, мисс, до свидания, мисс». Некоторые касались гроба, идя на солнце.
Прощание происходило на улице.
Чтобы сжечь, ее надо было занести обратно в здание.
Спустить гроб в огонь.
Он чем-то походил на пианино, правда, или скорее на какого-то его бедного родственника. Можно было хоть как его украсить: все равно это просто несколько досок и ромашки, брошенные на крышку. Она не хотела, чтобы ее прах развеивали или держали в урне, как песок. Но мы заплатили за небольшой памятник – камень, у которого можно постоять, вспоминая, увидеть ее над городом.
После панихиды мы понесли ее.
С одной стороны – Генри, Клэй и я. С другой – Майкл, Томми и Рори – поделились как на команды в домашний футбол; и женщина в гробу не весила ничего. А гроб – всю тонну.
Она была пером, обернутым в плаху.
После прощания и набора чаев и пирожных мы вышли на улицу.
Все в черных брюках.
Все в белых рубашках.
Как кучка мормонов, только без благородных мыслей.
Рори зол и тих.
Я как еще один памятник, только глаза блестят и зудят.
Генри смотрит в пространство.
Томми с недосохшими дорожками слез.
И, конечно, среди нас Клэй; он стоит, потом опускается на корточки. В день ее смерти он обнаружил у себя в ладони прищепку и теперь сжимает ее в кулаке до боли; потом быстро сует обратно в карман. Никто из нас этого не замечает. Прищепка новая, яркая – желтого цвета, – и Клэй ее машинально выкручивает. Как и мы все, он ждет отца, но отец исчез. Мы стоим и катаем ногами свои сердца; как мясо, мягкие, кровавые. Внизу, поблескивая, лежит город.
– Да где его черти носят?
Это я спросил, когда минуло два часа ожидания.
Он появился, но не мог смотреть на нас, а мы на него.
Сгорбленный, весь какой-то поломанный.
Пустыня в пиджаке.
Странное время, часы после похорон.
Тела и раненые повсюду.
Наша гостиная больше походила на больницу, но такую – из кино. Всё мальчишки, выжженные, в раскос. Мы приняли форму того, на что упали.
Солнце не к месту шпарит.
Ну а про Майкла Данбара: мы удивились, как быстро пошли трещины, даже учитывая его состояние.
Был отец, стала половина отца.
Вторая половина умерла вместе с Пенни.
Однажды вечером, через несколько дней после похорон, он опять ушел, и мы впятером отправились на розыски.
Сначала проверили кладбище, затем «Голые руки» (понимания у нас еще не случилось). Наконец, мы его нашли, к собственному потрясению, открыв гараж, где он лежал на полу рядом с масляным пятном: ее машину забрала полиция. Единственное, чего недоставало, так это галереи портретов Пенни Данбар, но ведь он ее никогда не писал, так?
