Выбравшись из траншеи, он вновь останавливается, склоняясь в пестроту красок речного русла. Прежде он не замечал, сколько их здесь: курс истории на скалах. Клэй улыбается и говорит:
– Привет, река.
Что до нашего отца, то он в был в доме, спал на диване, с недопитой кружкой кофе. Клэй секунду-другую поглядел на него, потом прошел в комнату, поставил сумку. Вынул книги и деревянный ларец, но оставил в сумке «Каменотеса», скрыл от глаз.
Потом они сидели на крыльце вдвоем, несмотря на прохладу, досаждали комары, причем свирепо. Садились, проворные, им на руки.
– Боже, ну и монстры они тут, а?
В отдалении высились черные горы. За ними – стена красного.
Убийца вновь заговорил или попробовал:
– Как там…
Клэй перебил его:
– Ты нанимал технику.
Примирительный вздох. Решил схлюздить и попался? Поступился моральным кодексом моста?
– Понимаю, не очень похоже на Пон-дю-Гар?
– Не очень, – подтвердил Клэй, но решил дать небольшое послабление: – Его, впрочем, тоже не двое строили, больше.
– Если не сам дьявол, если…
Клэй кивнул.
– Я знаю.
Он не мог и сказать Майклу, с каким облегчением увидел, что траншея закончена.
Майкл зашел по новой.
Закончил обрубленный вопрос:
– …дома?
– Ничего.
Клэй чувствовал его взгляд – на почти заживших ссадинах и выцветших синяках.
Он допил кофе.
Наш отец слегка покусывал край кружки.
Потом бросил, и, глядя на ступеньки, далеко мимо Клэя:
– Мэтью?
Клэй кивнул.
– Но все хорошо.
И, подумав секунду:
– Рори пришлось меня нести.
И перед ним зажглась едва заметная улыбка.
– Они ничего, что ты вернулся? Сюда, в смысле.
– Конечно, – ответил Клэй. – Я же был должен.
Он медленно поднялся; ему еще было столько всего, столько всего сказать, столько всего у внутренних краев: и Генри, и Старки со Шварцем (и не забудем девицу Старки), и Генри возле Питера Пэна. Клаудия Киркби и я. И все мы на вокзале, замершие столбом у отъезжающего поезда.
И конечно…
Конечно, Кэри.
Кэри и «Ройял Хеннесси»… и как она прокладывает путь между другими лошадьми… и проигрывает из-за Качай-Джема…
Но вновь – лишь молчание.
Невысказываемость.
Чтобы нарушить его, Клэй сказал:
– Пойду внутрь. Пока хоть какая-то кровь у меня еще осталась.
Но вдруг – а это что такое?
Неожиданность.
С полдороги он возвращается: он внезапно необычайно разговорчив, что для Клэя означает: еще шесть слов.
Держа кофейную чашку в руке, он говорит:
– Мне тут нравится, нравится тут быть.
И удивляется: зачем он это сделал. Может быть, затем, чтобы признать новое существование – и на Арчер-стрит, и на реке – или даже как-то его принять.
Он равно принадлежал обоим.
И расстояние между нами – было им.
Когда мальчики еще были мальчиками
В конце концов, это должно было завершиться.
Кулачные бои понемногу сходили на нет.
Нашлась и была выкурена сигарета.
Даже фортепианная обязаловка закончилась.
Теперь-то понятно, это были нужные переключения, но ничто не могло смирить ее прилив.
Мир внутри ее уходил вверх.
Она пустела, переливалась через край.
В следующие месяцы всего-то и будет что несколько последних прочных островов жизни – нашу мать будут терзать лечением. Ее распахивали и плотно захлопывали, как машину на обочине шоссе. Помните звук, как с размаху хлопаешь водительской дверцей, когда наконец-то удалось вновь завести проклятую развалюху, и молишь еще хотя бы о нескольких милях?
Каждый день напоминал такой завод.
Мы немного проезжали и снова глохли.
Один из красноречивых примеров такой жизни явился где-то в начале января; в середине рождественских каникул.
Дар и сияние похоти.
Да, похоти.
Позже у нас будет явный эротизм и чистый идиотизм «Мальчишника», но начальные дни угасания Пенни совпали с началом нашего подросткового распутства.
Извращения или жизнь полной мерой?
Зависит от того, как посмотреть.
Как бы то ни было, тот день был жарче всех прошедших – как предзнаменование грядущих событий. (Клэю нравилось слово «предзнаменование»: он узнал его от одного потрясающего школьного учителя, который до краев был заполнен всякими интересными словами. Другие учителя строго следовали программе, а этот – великолепный мистер Берик – просто не входил в класс, пока не проверит учеников на знание слов, которые они просто обязаны были усвоить: предзнаменование, монструозный, душераздирающий, волоокий.
«Волоокий» было славным словом, оно точно соответствовало тому, как его произносишь: выволакивая.)
Но, в общем, да: в начале января солнце было высоким и обжигающе горячим. Конные кварталы обжигали. Вдалеке шумело уличное движение. Оно непринужденно сворачивало в сторону.
Генри заглянул в журнальную лавочку на Посейдон-роуд, неподалеку от Типплер-лейн; выйдя оттуда с видом победителя, он сразу потащил Клэя в проулок. Оглянувшись по сторонам, Генри прошептал:
– На!
Торжественным шепотом. Из-под футболки он извлек «Плейбой».
– Зырь!
Сунул журнал Клэю в руки и раскрыл посередине, где сгиб пересекал тело модели – и она была резкой и текучей, острой и милой во всех чудесных местах. Казалось, ее саму разволновали собственные бедра.
– Что, клевая, а?
Клэй взглянул на разворот, – конечно, взглянул, – подобные вещи были ему, десятилетнему, при трех старших братьях, знакомы, он видел голых женщин на экране компьютера – но тут оказалось что-то совсем иное. Тут было сочетание кражи и наготы на глянцевой журнальной бумаге. (Как сказал Генри: «Эта живая!») Клэй затрепетал посреди такого ликования и зачем-то прочел имя. Улыбнулся, перечитал еще раз и спросил:
– У нее правда фамилия Январь?
Сердце Клэя колотилось как сумасшедшее. Генри Данбар усмехнулся:
– Само собой, – ответил он. – А как же.
Но позже, когда они дошли до дому (с несколькими остановками для разглядывания), они застали родителей на кухне. На истертом полу. Оба сидели, едва приподнявшись.
