Мы неуклонно оттачивали ее умение браниться.
Вскоре после этого она кое-что решила.
С каждым из нас она куда-нибудь сходит или чем-нибудь займется. Может быть, она хотела оставить каждому воспоминание, принадлежащее только ему, но надеюсь, она делала это и для себя.
Со мной это был поход в кино.
Ближе к центру был старый кинотеатр.
Его прозвали Полудвойной.
Каждую среду там устраивали вечерний сеанс старого фильма, обычно иностранного. В тот вечер, когда мы пошли туда с ней, кино было шведское. Называлось «Моя собачья жизнь».
Кроме нас пришло с десяток зрителей.
Попкорн я доел еще до начала.
Пенни упорно сражалась с рожком мороженого.
На экране я влюбился в боевитую девчонку по имени Сага и с трудом успевал читать субтитры.
Фильм кончился, а мы сидели в темноте.
Я до сих пор помню финальные титры.
– Ну как? – спросила мать. – Как тебе?
– Здорово, – ответил я, потому что так и было.
– Влюбился в Сагу?
Мороженое умерло в обертке.
Мой язык окаменел, а лицо загорелось.
Наша мать была просто чудо с длинными, но ломкими волосами.
Она взяла меня за руку и прошептала:
– Это прекрасно. Я тоже в нее влюбилась.
У Рори это был футбольный матч, высоко на трибунах.
С Генри она отправилась на блошиный рынок, где тот торговался и сбивал цену:
– Доллар за это вшивое йо-йо? Посмотрите, что с моей мамой!
– Генри, – поддразнивала Пенни, – брось. Это дешево даже для тебя.
– Блин, Пенни, помощник из тебя!
Но они были заодно и веселили друг друга. И йо-йо Генри досталось за тридцать пять центов.
Но если бы меня просили выбрать, то я бы сказал, что, не считая разговоров с Клэем, сильнее всего на дальнейшее повлиял ее подарок Томми.
Знаете, для Томми она придумала поход в музей: там ему больше всего понравился зал под названием «Дикая планета».
Они много часов бродили между витрин.
Сборочный конвейер живых существ.
Хоровод шкур и чучел.
Список того, что понравилось больше всех, был бы слишком длинным, но в нем высоко стояли динго и львы, а еще странный и чудесный сумчатый волк. Вечером в постели Томми никак не умолкал: он заваливал нас фактами о тасманийском тигре. Он раз за разом повторял слово «тилацин». Он сказал, что сумчатый волк оказался больше всего похож на собаку.
– На собаку! – почти кричал он.
А в комнате темно и тишина.
Томми вырубился на полуслове – а влюбленность в тех зверей потом приведет к нам их: Рози и Гектора, Телемаха и Агамемнона, и, конечно, их великолепного, но упрямого товарища. Все это и могло кончиться только Ахиллесом.
Что до Клэя, то она брала его много куда и никуда.
Однажды мы, остальные, уехали.
Майкл повез нас на море.
Мы отвалили, а Пенни позвала его, попросив:
– Клэй, налей мне чаю и выходи на крыльцо.
Но это был только разогрев.
Он принес, она была уже на крыльце, сидела на полу, привалившись к стене, и всё в солнце. На проводах сидели голуби. Город был распахнут; до них доносилось его отдаленное пение.
Она пила, и казалось, что она глотает море, но это помогало ей рассказывать, и Клэй напряженно слушал. Она спросила, сколько ему лет, и он ответил, что девять. Она сказала:
– Думаю, ты уже достаточно взрослый, чтобы, по крайней мере, начать узнавать, что там было еще…
И с этой минуты она продолжила то, что делала всегда. Она вернулась к бумажным домам, а в конце напомнила:
– Я собираюсь однажды рассказать тебе, Клэй, кое-какие вещи, о которых никто не знает, но только если тебе интересно послушать.
Кое-какие – это почти всё.
Как же ему все-таки повезло.
Она въерошила ладонью его мальчишечьи волосы, а солнце успело уже заметно опуститься. Чашка с чаем опрокинулась, и парнишка хмуро кивнул.
Вечером мы вернулись домой, уставшие от моря и песка, а Пенни с Клэем спали на диване, будто сплелись.
Через несколько дней он едва не подошел к ней с вопросом, когда же она расскажет оставшиеся истории, но у него хватило выдержки не спрашивать. Может быть, он как-то это понимал – их время придет перед самым концом.
Но нет, наше привычное «через край»: недели складывались в месяцы, и она снова ложилась на лечение.
Таких уникальных моментов больше не было.
Мы привыкали к нерадостным известиям.
– Ну, – сообщила она без обиняков, – меня собираются обстричь – так что, думаю, теперь ваш черед. Почему бы нам их не обставить?
Мы выстроились в очередь: в противоположность тому, как бывает в жизни, это была очередь на стрижку, но из парикмахеров. Мы все, ждущие своего выхода, отражались в тостере.
Из того вечера мне запомнилось несколько деталей. Первым, сам того не желая, стал Томми. Впрочем, она рассмешила его анекдотом про собаку и овцу в баре. Томми все еще носил эти чертовы гавайские шорты, а стриг так криво, что больно было смотреть.
Следующим был Клэй, потом Генри; потом Рори пошутил:
– Завербовалась в армию?
– Конечно, – ответила Пенни. – Почему бы и нет?
– Ну-ка, Рори, – сказала она и заглянула ему в глаза, – у тебя самые чудны́е глаза из всех ваших.
Они были плотными, но мягкими, будто серебро. А ее волосы – короткими и призрачными.
Когда пришла моя очередь, Пенни потянулась к тостеру посмотреться. Она умоляла меня явить хоть немного милосердия.
– Режь аккуратно и побыстрее.
Заканчивал работу отец. Он поднялся и приступил со всей добросовестностью: ладонями поправил ее голову, нежно и ровно, а закончив стрижку, не спеша погладил по макушке; взъерошил мальчишеский ежик, и Пенни подалась вперед. Ей понравилось. Она не видела мужчину за спиной и как менялось его лицо, не видела мертвых светлых волос на его ботинках. Даже не видела, каким он выглядел надломленным, пока мы все стояли и пялились. Она была в джинсах, футболке и босиком, и, наверное, это нас добило.
Вылитый пацан-Данбар.
С такой стрижкой она стала одним из нас.
Возвращение к реке
В этот раз он не ждал в лесу, а, прошагав по эвкалиптовому коридору, негромко ворвался в солнце.
Траншея на месте, четко вырезанная и чистая, но теперь она расширилась и вниз, и вверх по течению, давая им больше места на дне Амахну. Оставшийся мусор – грязь и палки, камни, ветви деревьев – частично вывезен, частично разровнен. В одном месте Клэй провел ладонью по земле, по ровной, утрамбованной почве. Справа он заметил следы шин.
