– Слышишь, Генри? – начала миссис Чилман.
Все это было как бы частью игры. Генри знал, что сейчас последует. Всякий раз, когда миссис Чилман так заглядывала снизу, она собиралась попросить книгу из его еженедельных закупок. Ей нравилось про любовь, детективы и ужасы – чем макулатурнее, тем лучше.
– У тебя для меня что-нибудь найдется?
Генри, кривляясь:
– Найдется ли у меня-а? А вы как думаете? Как вам нравится «Труп Джека Потрошителя»?
– Это у меня есть.
– «Мужчина у нее в подвале»?
– Это про моего мужа – тело так и не нашли.
(Мальчишки рассмеялись – миссис Чилман была вдовой, сколько они ее знали: об этом она и шутила.)
– Ладно, миссис Чилман, а вам, черт возьми, нелегко угодить! Ну что, может, «Похититель душ»? Это прям офигенная.
– Идет.
Старушка улыбнулась.
– Сколько?
– Ой, бросьте, миссис Чилман, оставим эти штуки. Давайте как обычно?
Он озорно подмигнул Клэю:
– Давайте просто скажем, что я вам ее отдаю гратис.
– Гратис?
Она вперила в них изучающий взгляд:
– Это что, по-немецки, что ли?
Генри расхохотался.
Потом они легли, и Кэри вспоминала скачку.
– Но я проиграла, – сказала она. – Я облажалась.
Скачка третья.
Скачки на призы винодельни Лэнтерн.
Тысяча двести метров; ее коня звали Снайпер, и они ужасно замешкались на старте, но Кэри нагнала. Она проложила путь сквозь толчею и пришла к финишу – и Клэй в гробовой тишине смотрел, как лошади выходили из поворота: проносящаяся буря копыт, и глаза, и цвет, и кровь. И мысль, что Кэри в гуще этого вихря.
Единственная неприятность случилась на последнем фурлонге, когда Кэри слишком сблизилась боками со вторым в скачке, Качай-Джемом – серьезно, ну и кличка! – и победа от нее ускользнула.
– Первый раз перед стюардами, – пожаловалась она.
Ее голос ткнулся ему в шею.
На крыше, когда сделка была одобрена (миссис Чилман настояла на выплате десяти долларов), соседка спросила:
– А как ваши дела, мистер Клэй? Вы теперь сами о себе заботитесь?
– В основном.
– В основном?
– В основном.
Она высунулась чуть дальше:
– Постарайся, чтобы полностью.
– Ладно.
– Вот и славно, красавчик.
Она уже собралась закрыть окно, но Генри решил не оставлять дело так:
– Эй, с каких это пор он у нас красавчик?
Миссис Чилман вернулась.
– У тебя острый язык Генри, это славно, но он красавчик.
И она помахала им на прощание.
Генри обернулся к Клэю.
– Ничего ты не красавчик, – заявил он. – Вообще-то, ты просто страшный.
– Страшный?
– Ага, страшный, как жопа Старки.
– А, ну ты-то недавно на нее поглядел, ага?
На сей раз он пихнул Клэя и отвесил ему дружелюбный подзатыльник.
Это непостижимо, иногда даже для меня, – мальчишечья и братская любовь.
Под конец он начал рассказывать.
– Там довольно тихо.
– Могу себе представить.
– А вот река совсем сухая.
– А как твой отец?
– Тоже довольно сухой.
Она рассмеялась, и Клэй почувствовал ее дыхание, и подумал об этом тепле, о том, как люди бывают теплыми, тепло идет изнутри наружу, как оно обдает тебя и исчезает, потом снова здесь, и ничто не постоянно…
Да, она рассмеялась и сказала:
– Не будь болваном.
Клэй ответил лишь «Ладно», и его сердцебиение стало ему велико: он не сомневался, что его слышит весь мир. Он посмотрел на девушку рядом, на ее небрежно закинутую ногу. Посмотрел на верхнюю петлю ее рубашки, на ее ткань.
Клетки.
Синий перешел в голубой.
Красный побледнел до розового.
Длинные гребни ключиц, озеро тени ниже.
Еле уловимый запах ее пота.
Как можно было любить так сильно и быть таким строгим, так долго молчать и не двигаться?
Может, если бы он тогда это сделал, если бы раньше набрался смелости, все пошло бы иначе. Но как мог он такое предвидеть? Как он мог знать, что Кэри – вот эта девочка, что лежит, перекинувшись через него, чье дыхание входит в него и вырывается из него, девочка, у которой была жизнь, которая и была жизнью, – завершит его триаду, или триумиврат, любви и утраты?
Не мог, конечно.
Не мог.
Все это было еще там, в том, что предстоит.
Единственная сигарета
Теперь назад, к Пенни Данбар; она собирала вещи в больницу и в мир, который ее там ждал.
Там будут толкать, протыкать и отрезать куски.
Будут травить добротой.
Когда впервые заговорили о лучевой терапии, мне представилось, как Пенни стоит одна посреди пустыни, а потом бум! – ну вроде как Халк.
Мы превратились в какой-то комикс.
Сначала это было здание больницы, белизна внутри и сияющие чистотой двери, будто в универмаге: меня бесило, как они разъезжались.
А мы как будто разглядывали полки с товаром.
Сердечные болезни налево.
Ортопедия направо.
Помню, как мы вшестером идем по коридорам сквозь приятный ужас больницы. Помню отца и его старательно отмытые руки, не шпыняющих друг друга Генри и Рори; это место было явно не нашей природы. Томми – он выглядел такой малявкой, и всегда в коротких гавайских шортах – и я, все еще в синяках и ссадинах, но уже подживших.
В самом хвосте, однако, далеко позади нас, брел Клэй, который, казалось, больше всех боялся ее увидеть. Ее голос пробивался через трубку в носу:
– А где мой мальчик, где он? Я расскажу историю, хорошую.
Лишь тогда он вышел из-за наших спин.
Для этого потребовалось все, что только в нем было.
– Привет, мам, про дома можешь рассказать?
Она протянула руку, чтобы дотронуться до него.
В том году она еще дважды ложилась в больницу и выписывалась.
Ее распахнули, запечатали, нарумянили.
Зашитая, сияюще-ободранная.
Бывало, даже видя ее усталость, мы выпрашивали показать швы:
