Вокруг, впереди, позади, выстроились тысячи машин, устремлявшихся к разным домам. Упорная волна зноя наваливалась через окно моего универсала (того, на котором я езжу до сих пор), и бесконечно тянулась кавалькада рекламных щитов, магазинных витрин и порциями движущихся пешеходов. С каждой подвижкой город вламывался в салон, но в нем оставался и привычный запах дерева, шерсти и лака.
Я высунул руку за окно.
Тело ощущалось как деревянная колода.
Ладони у меня были липкими от клея и скипидара, и мне хотелось одного: скорее попасть домой. Принять душ, сварганить ужин и, может, почитать или посмотреть старый фильм.
Ведь не так много и хотел, правда?
Доехать до дому и отдохнуть?
А вот и выкуси.
Бернборо
На такие дни у Генри были свои правила.
Во-первых, обязательно пиво.
Во-вторых, холодное.
По этой причине он оставил Томми, Клэя и Рози на кладбище, с уговором позже забрать их в Бернборо-праке.
(Бернборо-парк, для тех, кто не знает наш район, – это заброшенный стадион. Тогда там были рассыпающиеся трибуны и удобная парковка, компенсировавшая разбитые стекла. И у Клэя это было место самых жестких тренировок.)
Впрочем, прежде чем сесть в машину, Генри счел нужным дать Томми еще несколько последних инструкций. Рози тоже слушала:
– Если я припоздаю, скажи им попридержать коней, ладно?
– Ясно, Генри.
– И скажи им, чтобы бабки готовили сразу.
– Ясно, Генри.
– У тебя не заело это «ЯсноГенри», а, Томми?
– Не заело.
– Давай продолжи в том же духе, и я тебе всыплю, прямо при нем. Хочешь?
– Нет, Генри, спасибо.
– И я тебя понимаю, пацан.
Быстрая улыбка – движение озорного, хорошо тренированного ума. Генри шлепнул Томми по уху, ласково, но ловко, затем схватил Клэя.
– А ты – будь другом…
Он сжал его лицо ладонями.
– Не пропусти тех двух уродов.
В облаке пыли, взметенной колесами, Рози смотрела на Томми.
Томми смотрел на Клэя.
Клэй не смотрел ни на кого.
Он сунул руку в карман; в тот момент он всей душой хотел снова пуститься бегом, но с городом, распахнутым перед ними, и с кладбищем за их спинами. Он сделал два шага к Рози и подхватил ее под мышку.
Он выпрямился, и собака заулыбалась.
Ее глаза были пшеница и золото.
Она рассмеялась миру внизу.
Они оказались на Энтрити-авеню, только поднялись на высокий холм – и тут Клэй пустил Рози на землю. По гнилым стручкам плюмерии они протопали на Посейдон-роуд: главное место конных кварталов. Ржавая миля магазинов.
И если Томми тянуло в зоомагазин, Клэя влекли другие места: ее улицы, ее памятники.
Лонро, думал он.
Боббиз-лейн.
Мощенная булыжником Питер-Пен-сквер.
У нее каштановые волосы и густо-зеленые глаза, и она ученица Энниса Макэндрю. Ее любимый конь носит кличку Матадор. Ее любимыми скачками всегда были Кокс Плейт. Любимый победитель этих скачек – могучий Кингстон-Таун, добрых тридцать лет назад. (Все лучшее случается до нашего рождения.)
Книга, которую она читает, – «Каменотес».
Одна из трех, важных для всего.
На знойной Посейдон-роуд братья с собакой свернули на восток, и вскоре надвинулось: стадион.
И вот они уже идут на фоне его ограды, и вот сквозь дыру пробираются внутрь.
На беговой дорожке, под солнцем, они ждут.
Через несколько минут появляется привычная компания – малолетние стервятники на останках стадиона: дорожки затопил бурьян. Красный тартан слезает лоскутами. На поле выросли настоящие джунгли.
– Смотри.
Томми указал рукой.
Стекалось все больше мальчишек, со всех сторон высшего подросткового великолепия. Даже издалека можно было увидеть их пригоревшие на солнце улыбки и пересчитать их уличные шрамы. А еще почувствовать запах: запах вечных полумужичков.
Стоя на внешней дорожке, Клэй наблюдал за ними. Потягивающие из бутылок, чешущие под мышками. Швыряющие пустую посуду. Некоторые пинали проплешины на дорожке – наконец, довольно скоро, он увидел все, что нужно.
Потрепав Томми по плечу, он двинулся к навесу трибун.
Их тень поглотила его.
Попался грекам
К смущению и утешению Убийцы, в гостиной обнаружились остальные – те, кого мы частенько называли бандой Томминых идиотских питомцев. А ведь еще, конечно, имена. Кто-то назвал бы их величественными, кто-то, опять же, комичными. Первой Убийца увидел золотую рыбку.
Боковым зрением он заметил у окна аквариум на подставке и, повернувшись, разглядел рыбку, бросавшуюся вперед и откатывающуюся назад, таранившую лбом стеклянную стену.
Ее чешуя – словно оперенье. Хвост – золотая лопасть.
АГАМЕМНОН.
На полуотсохшей наклейке у днища это объявляла надпись зеленым маркером, сделанная неровным мальчишечьим почерком. Это имя Убийце было знакомо.
Затем на истертом диване спящий между пультом от телевизора и грязным носком обнаружился здоровенный серый зверюга-кот: полосатый, с гигантскими черными лапами и восклицательным знаком хвоста, он носил кличку Гектор.
Во многих смыслах этот Гектор был самым презренным животным в доме; и сегодня, даже в такой зной, он спал, свернувшись, будто жирное косматое C, это если не считать хвоста, воткнутого в него будто шерстистый меч. Когда кот менял положение, шерсть летела с него тучами, но он спал, ничуть не уменьшаясь и мурча. Довольно было кому-то пройти мимо, чтобы он включил мотор. Хоть и Убийце. Гектор никогда не отличался особой разборчивостью.
Наконец, длинная просторная птичья клетка на книжном шкафу.
В ней, выжидая, сидел голубь, торжественно серьезный, но довольный.
Дверца клетки стояла нараспашку.
Раз-другой голубь прошелся по клетке, и его сизая голова каждый раз едва заметно, с идеальной синхронностью кивала. Именно так птица занимала себя каждый божий день, дожидаясь возможности усесться на Томми.
Мы называли его Телли.
Или Ти.
Но никогда, ни по какому случаю, не его полным возмутительным именем – Телемах.
Боже, как мы злились на Томми за эти клички.
Единственное, почему это сошло, – мы все понимали: этот малый знал, что делает.
Сделав несколько шагов, Убийца огляделся.
