Даже на бумаге она выглядела так, будто вот-вот заговорит.
– А ну, проверим, какой ты мастер, – возьми кисть в левую руку.
Однажды вечером на ферме за шоссе она впустила его. Подперев дверь своей комнаты коробкой с учебниками, взяла его за руку и помогла во всем: справиться с пуговицами и застежками, опуститься на пол.
– Иди сюда, – сказала она.
И был ковер, и огонь по плечам, спинам и копчикам. Было солнце за окном, книги и всюду недописанные домашние задания. Было дыхание – ее дыхание – и падение без оглядки. И смущение. И отвернутое в сторону лицо, и вновь обращенное к ней.
– Посмотри на меня. Майкл, посмотри на меня.
И он смотрел.
Вот эта девочка, ее волосы, ее туман.
Она сказала:
– Слушай…
Пот между грудей.
– Я даже не сказала: «Прости!»
Он посмотрел на нее в упор.
Рука, на которой лежала Эбби, затекла.
– За что?
Она улыбнулась.
– Ну, за собаку и…
И уже чуть не плача:
– И что тогда в приемной сломала твою космическую игрушку.
И Майкл Данбар мог бы забыть руку под ней навсегда: он остолбенел и замер, изумленный.
– Ты помнишь?
– Еще бы, – сказала она; теперь она говорила вверх, глядя в потолок.
– Не понимаешь?
Половина ее тела была в тени, но на ногах лежало солнце.
– Я тебя любила уже тогда.
Дом Убийцы
На другом берегу сухого русла в сумерках Клэй пожал руку Майклу Данбару, и пульс отдавался у обоих в висках. Округа остывала. На мгновение он представил себе реку, клокочущую, чтобы ее шум отвлек его. Чтобы поговорить о ней.
Куда, черт побери, подевалась вода?!
Перед этим, увидев друг друга, заглянули в лица, потупились.
Лишь когда разошлись на несколько метров, смогли задержать взгляд дольше чем на секунду.
Земля казалась живой.
Окончательная тьма, и все так же ни слова.
– Помочь с сумками?
– Я сам, спасибо.
Отцовская ладонь была ужасно влажной. Глаза бегали, моргали как сумасшедшие. Лицо понурое, шаг утомленный, а голос редко пускался в ход: это Клэй вполне расслышал. Он все это слишком хорошо знал.
Дошли до дома, сели на крыльце, и Убийца как бы притонул. Локти расползлись: он взял лицо в ладони.
– Приехал, значит.
Да, подумал Клэй, я приехал.
Будь рядом любой другой человек, Клэй протянул бы руку и похлопал его по плечу, мол, все нормально.
А тут не мог.
В голове была одна мысль, повторявшаяся снова и снова.
Приехал. Приехал.
На этот день других мыслей не будет.
Пока Убийца не очнулся, они довольно долго просидели на крыльце. Дом, чем ближе, тем казался паршивее.
Ржавые водостоки, облупившаяся краска.
Окружал его яростный бурьян.
Луна перед ними светила на разбитую дорожку.
Внутри – бежевые стены и великий взрыв пустоты; все это пахло одиночеством.
– Кофе?
– Не, спасибо.
– Чаю?
– Не.
– Есть хочешь?
– Нет.
Они сидели в тишине гостиной. Журнальный столик был завален книгами, журналами, чертежами мостов. Диван поглотил их – и сына, и отца.
Боже.
– Прости, диковато, наверное?
– Все нормально.
Они явно нашли общий язык.
Наконец поднялись с дивана, и хозяин показал дом.
Не очень долгий обход, но Клэю было полезно узнать, где спать, где ванная.
– Устраивайся пока, прими душ.
В комнате оказался письменный стол, на который Клэй выставил все привезенные книги. Повесил в шкаф одежду и уселся на кровати. Ему хотелось только одного – оказаться дома: до слез, так хотелось перешагнуть сейчас свой порог. Или оказаться на крыше с Генри. Или увидеть Рори, шаткой походкой волочащего по Арчер-стрит пук почтовых ящиков со всей округи…
– Клэй?
Он поднял голову.
– Пойдем, поешь.
Живот у него ревел.
Он подался вперед, но подошвы приросли к полу.
Он держал в руках деревянный ларец, держал зажигалку и смотрел на Матадора и свежеподобранную прищепку.
По целой куче причин Клэй не мог двинуться с места.
Пока не мог. Скоро.
По всему побережью ночной южный ветер
Разумеется, Эбби Хенли не собиралась его погубить.
Так вышло, вот и все.
Просто одни события привели к другим, а другие повлекли новые совпадения, обернувшиеся много лет спустя вот этими мальчишками и кухнями, мальчишками и ненавистью – и без этой давно исчезнувшей девочки не было бы ничего.
Ни Пенелопы.
Ни ребят Данбаров.
Ни моста, ни Клэя.
Но когда эти годы только предстояли, если посмотреть на Майкла и Эбби, все было прозрачно и красиво.
Он любил ее линиями и красками.
Сильнее, чем любил Микеланджело.
Сильнее, чем Давида и извивающихся каменных рабов.
Оканчивали школу оба с хорошими оценками, среди лучших в городе, и это были цифры бегства и любопытства.
Кто-то на Мейн-стрит хлопал его по плечу.
Иные поздравляли.
Иногда, впрочем, случалось и небольшое недопонимание, невысказанное «за каким рожном тебе уезжать?» Лучше всего это выходило у мужичков, особенно у тех, что постарше, с их перезрелыми лицами и взглядами, туго сощуренными на солнце. Слова выходили кособокими:
– Уезжаешь, значит, в большой город, а?
– Да, сэр.
– Сэр? Ты, мля, пока еще тут!
– Черт… извините.
– Ну, главное не дай превратить себя в говнюка, усек?
– Не понял?
– Ты слышал… Не превращайся в то, чем становятся все сукины дети, которые уезжают. Не забывай, откуда ты, усек?
– Усек.
– И кто ты.
– Конечно.
Спору нет, Майкл Данбар был из Фезертона, и он был сукин сын и потенциально говнюк. Но дело в том, что никто не сказал ему: «И не делай такого, за что получишь прозвище вроде Убийцы».
