И Томми – малыш Томми.
Клэй положил руки ему на плечи.
– Она тебя встретит возле тилацина.
И так он простился почти со всеми; оставался один я.
Ради меня он готов был подождать.
И скоро он шагал между нами, как это часто бывает у мальчишек. Мы не боимся прикосновений – плечами, локтями, кулаками, – и вот он повернулся и оказался лицом к лицу со мной.
Сначала он ничего не говорил; просто подошел к пианино и молча поднял крышку. Внутри было ее платье, а еще «Илиада» и «Одиссея».
Неторопливо вынув книги, он подал их мне.
– Ну-ка, – сказал он, – открой верхнюю.
Внутри лежали два письма.
Первое – письмо Вальдека.
Второе – посвежее:
в экстренной ситуации
(например, опять книжки кончатся)
кк
Номер и подпись, кк.
Я почти уже посоветовал ему успокоиться на этот счет, но он заговорил первым:
– Читай все, что она тебе дает, но всегда возвращайся к этим.
Взгляд был яростным и горел огнем.
– И тогда ты однажды поймешь. Поймешь, что пора ехать в Фезертон и выкопать старую машинку, только надо точно отмерить расстояние, не то выкопаешь Мун или змею.
Он перешел на шепот.
– Дай слово, Мэтью, дай слово.
Так оно и было.
Тем же вечером он нас покинул.
Мы посмотрели, как он спускается с крыльца, пересекает лужайку и выходит на Арчер-стрит, и наши жизни продолжились без него. Иногда нам мерещилась тень или мы видели, как он бродит по улицам конных кварталов, – но мы же знали, что это не Клэй.
О том, как годы лезли в гору, я могу рассказать вот что.
У каждого была своя жизнь.
Время от времени приходили открытки из разных мест, где он, должно быть, работал – из Авиньона, из Праги, потом из города под названием Исфахан, – и, конечно, это были города с мостами. Моя любимая открытка – с видом Пон-дю-Гара.
Мы скучали по нему каждую минуту, но мы могли только оставаться собой – жили и своей жизнью; нападало уже одиннадцать лет с того дня, когда наш отец вернулся, чтобы спросить, не хотим ли мы построить мост.
Что до Томми, то за это время он вырос.
Поступил в университет, и нет, не на ветеринара.
Он социальный работник.
Он берет с собой на работу собаку по кличке О (вы, наверное, уже догадываетесь, что это означает), ему двадцать четыре. Он работает с трудными, запущенными детьми, но многие из них обожают эту собаку. Все его питомцы, конечно, жили вечно или жили вечно, пока не умерли. Сначала ушла золотая рыбка Агамемнон, потом – шагающий голубь Ти, потом – Гектор и, в конце концов, – Рози.
Рози было шестнадцать, когда она совсем перестала ходить, и все мы носили ее на руках. Вы не поверите, у ветеринара не кто иной, как Рори, сказал:
– Я думаю, она специально задержалась – ждала, понимаете?
Он посмотрел на стену и сглотнул. Ее назвали в честь неба и Пенелопы, эту собаку.
– Думаю, она ждала Клэя.
И только Ахиллес в Силвере по сию пору жив.
Похоже, это неубиваемый мул.
Томми живет рядом с музеем.
Потом Генри.
Ну а сами вы что предполагаете? Интересно.
Чего ожидать от брата номер три?
Он первым из нас женился и, что бы ни было, улыбнется. Он, конечно, занялся недвижимостью, но сначала скопил деньжат – выигрыши плюс сбережения.
Как-то, на одной из его знаменитых гаражных распродаж книг и пластинок, на Арчер-стрит появилась девушка с собакой. Ее звали Клео Фицпатрик. К некоторым людям все само плывет в руки, и Генри из таких.
– Эй! – позвал он, но сначала девушка в обрезанных шортах и рубашке и бровью не повела. – А кто это у тебя, помесь корги с ши-тцу, что ли?
Она сунула в рот пластик жвачки.
– Это келпи, болван.
Но я там был и сразу все понял.
Все отразилось в ее черных маслянистых глазах. Что характерно, она купила «Идиота» Достоевского и через неделю пришла опять. На следующий год они поженились.
Что касается Рори, то он, как ни странно, теперь ближе всех с отцом и часто ездит к мосту. Он по-прежнему грубый как рашпиль – или, как говорят люди вроде миссис Чилман, грубый как мешковина, – но годы обтесали острые края, и я знаю, как он всегда скучал по Клэю.
Вообще-то, вскоре после смерти миссис Чилман он переехал за город, недалеко: в Сомервилль, в десяти минутах езды. Ему нравится приезжать: посидеть в старом доме, выпить пива, от души посмеяться. Клаудия ему по душе, они болтают, но все же обычно мы сидим вдвоем. Мы вспоминаем Клэя, вспоминаем Пенни, передаем историю из рук в руки.
– Они ей дали шесть месяцев – сто восемьдесят с чем-то дней. Они ни хера не понимали, с кем связались.
Как и остальные, Рори теперь знает, что случилось на заднем дворе тем ослепительным утром; как наш отец не смог, а вот Клэй как-то сумел. Он знает и остальное, про Кэри и Окружность; и все равно мы неизбежно возвращаемся к этому – как она нам тогда сказала, здесь, на кухне.
– Как там Клэй сказал про тот вечер? – спрашивает он каждый раз и несколько секунд ждет ответа.
– Он сказал, что ты своим ревом зажег ему пламя в глазах.
И Рори каждый раз улыбается.
– Я его стащил с того стула, на котором ты сидишь.
– Да знаю, – говорю я, – помню.
А я?
Что ж, я справился.
У меня ушло на это лишь несколько месяцев, но я читал книги Пенелопы – ее иммигрантские эвересты – и открывал письмо Вальдека; я выучил телефон Клаудии.
Потом в один из вторников я вообще не стал звонить, а отправился прямо в школу. Она сидела в том же кабинете, проверяла сочинения и, когда я постучал, подняла глаза на дверь.
Она улыбнулась чудесной улыбкой живущего.
– Мэтью Данбар, – сказала она, увидев на меня. Встала и, не выходя из-за стола, добавила: – Наконец-то.
* * *
По просьбе Клэя я ездил в Силвер.
Я побывал там много раз, и не однажды – вместе с Клаудией Киркби.
Поначалу мы с отцом осторожно обменивались историями – про Клэя-сына и Клэя-брата. И я рассказал ему то, что просил Клэй, – о том последнем разе, когда он видел Пенелопу девочкой, которой она когда-то была. Наш отец пришел в полное изумление.
Был момент, я едва не сказал ему; почти сказал, но сдержался: «Теперь я понимаю, почему ты ушел».
