Мне стало стыдно, но остановиться я не мог. Я продолжал:
– Одиссей многомудрый, Агамемнон, царь мужей, и… – я поспешно подобрался, – Ахиллес быстроногий.
Я видел, что она думает: черт возьми!
Бросая школу, я не спрашивал у них разрешения.
Я сообщил об этом матери на ее одре болезни, я сказал Майклу Данбару на нашей кухне. Они оба заявили, что я не должен бросать школу, но я уже все решил. Это было моей многомудростью: счета нас просто затапливали, тягаться со смертью – занятие не дешевое, но я решил даже не поэтому. Нет, это просто казалось правильным, и добавить мне к этому нечего. И даже когда Пенни, посмотрев на меня, сказала, чтобы я сел рядом, я чувствовал только свою правоту и уверенность в себе.
Она с трудом подняла руку.
Протянула ее к моему лицу.
Я почувствовал раскаленное железо крыши, когда она встрепенулась на постели; это опять был один из тех оксюморонов – он поджаривал ее изнутри.
Она сказала:
– Обещай, что не бросишь читать.
Проглотила слюну: будто работала тяжелая машина.
– Обещай, дай мне слово, ладно, малыш?
Я ответил:
– Конечно.
И в этот миг ее надо было видеть.
Она вспыхнула рядом со мной на кровати.
Ее пергаментное лицо зажглось.
Что касается Майкла Данбара на кухне, то наш отец выкинул странную штуку.
Он посмотрел в счета, потом на меня.
Потом вышел во двор с чашкой кофе в руке и швырнул ее в забор – только не рассчитал угол, и чашка врезалась в землю, не долетев.
Прошла минута, он подобрал чашку; та было целехонька.
С того дня дверь стояла нараспашку, и смерть входила со всех сторон; она утаскивала все, что принадлежало Пенни.
Но наша мать ничего не отдавала добром.
Один из лучших вечеров был в конце февраля (почти полных двадцать четыре месяца), когда на кухне раздался голос. Было жарко и слишком сыро. Даже тарелки в сушилке потели, и это означало идеальный вечер для «Монополии». Родители были в гостиной, смотрели телевизор.
Я был цилиндр, Генри – машинка, Томми – собака, Клэй – наперсток. Рори, как всегда, был утюгом (никак иначе он утюг в жизни не использовал), он выигрывал и всячески перед нами выдрючивался.
Рори знал, что больше всего я терпеть не могу, когда хлюздят и злорадствуют, – а он делал и то и другое, вырвавшись далеко вперед, трепал каждого из нас по макушке всякий раз, как нам приходилось ему платить… пока, наконец, через несколько часов не началось:
– Эй.
Это был я.
– Чего?
Это Рори.
– У тебя выпало девять, а ты пошел на десять.
Генри потер руки; намечалась потеха.
– На десять? Ты чего это несешь?
– Смотри. Ты был здесь, правильно? Лестер-сквер. Так что отведи свою утюжную задницу на ход назад, на мою железную дорогу, и выкладывай двадцать пять.
Рори – в несознанку.
– Да десять было, я десять выбросил!
– Если не отступишь, я забираю утюг и выкидываю тебя из игры.
– Выкидываешь меня?
Мы потели, как барышники и аферисты, и Рори на сей раз решил потрепать себя – сунул руку в проволочную мочалку своей шевелюры. Руки у него тогда уже были весьма жесткими. А глаза тут же стали еще жестче.
Он улыбнулся, будто с угрозой, прямо мне в глаза.
– Шутишь, – сказал он. – Прикалываешься.
Но я собирался довести дело до конца.
– Что ли, похоже, что я, блин, прикалываюсь?
– Да ты гонишь.
– Ладно, идет.
И я потянулся к утюгу, но Рори в ту же секунду схватил его своими грязными потными пальцами, и мы рвали его друг у друга – нет, выщипывали друг у друга, пока из гостиной не раздался кашель.
Мы замерли.
Рори отпустил фишку.
Генри метнулся узнать, в чем дело, и, вернувшись с успокоительным кивком, спросил:
– Так, на чем мы остановились?
Томми:
– Утюг.
Генри:
– Ах да, отлично. А где он?
Я – ноль эмоций.
– Нету.
Рори в ярости оглядывал доску.
– Где?
Теперь еще более отстраненно:
– Я его проглотил.
– Быть не может.
Не поверил. И заорал:
– Да ты достал!
Рори рванулся было с места, но Клэй из угла угомонил его.
– Правда, – сказал он. – Я видел.
Генри, в изумлении:
– Что? Серьезно?
Клэй кивнул.
– Как анальгин.
– Как? Залпом?
Он взорвался хохотом – белокурый на бело-блондинистой кухне, – и Рори моментально обернулся к нему.
– На твоем месте, Генри, я бы засохнул!
Секунду подумав, он вышел за дверь и вернулся с ржавым гвоздем. Припечатал его к правильной клетке, заплатил, что следовало, и злобно уставился на меня.
– Смотри, сволочуга. Попробуй проглоти.
Но, конечно, мне не пришлось – едва игра двинулась дальше и Томми бросил кубики, мы услышали голос из соседней комнаты. Это была Пенни, наполовину исчезнувшая, наполовину живая.
– Эй, Рори?
Тишина.
Мы все притихли.
– Да?
Теперь, оглядываясь, я с любовью вспоминаю, как он отозвался – и как встал, и был готов идти к ней, нести ее или, если нужно, умереть за нее: как ахейцы, когда их призывали на войну.
Остальные сидели как истуканы. Мы замерли, но замерли в тревоге.
Господи, и кухня с ее духотой, и посуда – все казалось на нервах; а голос, спотыкаясь, плыл к нам. Он устроился между нами на доске:
– Посмотри у него в рубашке…
Мы чувствовали, как она улыбается.
– В левом кармане.
И мне пришлось ему позволить. Я дал ему залезть мне в карман.
– Надо тебе, поганцу, заодно сиську прищемить.
Но тут же его нащупал.
Зацепил, вынул на свет, тряхнул головой и поцеловал; грубые губы на серебристой фишке.
Потом, забрав утюг, встал в дверях – и это был Рори, в минуту юный и не суровый, его металл размяк в одно мгновение. Он улыбнулся и завопил о своей невиновности, его голос взлетел к потолку:
