Она приступит с первого января.
Теперь она будет работать сутками напролет.
Времени не останется ни на что другое, ни на кого.
Теперь она все время в седле, больше проездок, больше тестов, и она станет молча умолять об участии в скачках. Но Макэндрю сразу сказал:
– Будешь меня колупать, вообще никогда не выставлю.
Она с радостью опустит голову, закроет рот и будет работать.
Что касается Клэя, то он уже все решил.
Он знал, что ей придется его оставить.
Он сумеет держаться на расстоянии.
Он уже запланировал снова начать самые суровые тренировки, и Генри был готов. Однажды вечером они сидели вдвоем на крыше, и в разговоре участвовала мисс Январь. Они добудут ключ от Сракиной многоэтажки и вернутся в Бернборо. Будут деньги и крутой тотализатор.
– Забились? – спросил Генри.
– Забились.
Они пожали друг другу руки, и это было к месту, потому что Генри тоже расставался – с этой женщиной выдающихся форм. Неведомо почему, но он так решил: сложил ее и опустил на покатую черепицу.
Вечером тридцать первого декабря Кэри и Клэй отправились в Бернборо.
Они пробежали круг по изничтоженной дорожке.
Трибуна на закате стала адским пожаром, но таким, в который охотно войдешь.
Они стояли, и он сжимал в руке прищепку.
Медленно вынул.
Проговорил:
– Теперь я должен тебе рассказать.
И выложил ей все, все те воды, что еще нахлынут. Они стояли в десяти метрах от линии финиша, и Кэри молча слушала; сжимала прищепку сквозь его кулак.
Доведя рассказ до последней точки, он сказал:
– Теперь ты видишь? Видишь? У меня был год, которого я никак не заслуживал. Год с тобой. Дальше нам вместе быть никак нельзя.
Он смотрел на заросшее поле и думал, что споров не будет, но Кэри Новак никому не давала себя одолеть. Нет, проигрывать могли лошади, но не Кэри; можно ее за это проклясть, но хочется полюбить, потому что она поступила вот как.
Она повернула к себе его лицо и взяла его в ладони.
Она взяла прищепку и покрутила в пальцах.
Медленно поднесла к губам.
Она сказала:
– Боже, Клэй, бедный малыш, бедный мальчик, бедный малыш…
Ее волосы занялись огнем от трибуны.
– Она ведь была права, Эбби Хенли, она сказала «чудесный» – ты что, не видишь?
Вблизи она была легкой, но чувственной, и ее призыв мог бы поднять умирающего; боль в зеленых глазах.
– Ты что, не понял, что я тебя никогда не брошу, Клэй? Ты что, не видишь?
Казалось, он вот-вот упадет.
Кэри крепко обхватила его.
Обняла и держала, и шептала, и он чувствовал все кости ее тела. Она улыбалась, и плакала, и улыбалась. Она сказала:
– Приходи на Окружность. В субботу вечером.
Она поцеловала его в шею и слово за словом вжала в него:
– Я никогда, никогда тебя не брошу.
И такими я и хочу их запомнить.
Я вижу, как она в Бернборо обнимает его, крепко-крепко.
Мальчик, девочка и прищепка.
Я вижу дорожку и пожар позади них.
Горящая кровать
В доме восемнадцать по Арчер-стрит я воспрянул духом, но не обошлось без грусти.
Клэй собирал сумку.
Мы немного постояли вдвоем на старом заднем крыльце. Там же на диване лежала Рози. Она спала на выпотрошенной шкуре кресла-мешка, которую мы, изодранную, постелили на диван.
Ахиллес стоял под вешалами.
Жеванием оплакивая потерю.
Мы стояли, пока небо не стало сереть, и вот – слаженность братьев, которые ничего не говорили, но знали, что он уезжает.
И вот, когда Клэй сказал нам, что осталось сделать одну вещь и чтобы Томми взял скипидар и не брал спичек, мы все молча вышли во двор. И отправились на Окружность.
Мы стояли среди памятников домашнему скарбу.
В их отдаленности и ничтожестве.
Мы дошли до матраса и постояли над ним, ни слова не сказав о полиэтиленовой простыне; нет, мы молча стояли, когда Клэй вынул из кармана зажигалку. В другом кармане у него по-прежнему лежала прищепка.
Мы стояли, пока Томми не облил матрас и пламя не встало стеной. Клэй присел с зажигалкой; и поначалу кровать сопротивлялась, но вскоре послышался рев. Тот самый голос, голос прибоя.
Поле осветилось.
На нем стояли пятеро.
Пятеро пацанов и горящий матрас.
Мы ушли в дом, Окружность осталась.
Ветра не было и в помине.
Клэй один отправился на вокзал.
Каждого из нас он обнял, сердечно и по-разному.
Предпоследним Томми, последним меня – мы оба в разные моменты просили его подождать, – а я, я полез под крышку пианино, порылся в платье и достал пуговицу. Книгам, я знал, еще не пора.
Он взял ее, пуговицу из Вены.
Она вновь стоит в нерешительности.
Пуговица потертая, но нетронутая, в его ладони.
Что до Томми, то это было почти на десять минут позже: когда остальные стояли на крыльце и смотрели вслед уходившему Клэю, он сделал кое-что совершенно безумное.
Он передал Гектора на попечение Рори.
– На, – сказал он. – Подержи.
И для Рори, и для Гектора это была встряска и неслабая обоюдная настороженность. Пока они с подозрением разглядывали друг друга, Томми метнулся в дом и вскоре выбежал обратно.
Мы стояли и смотрели на Клэя.
А Томми мчался за ним вслед.
– Клэй! – кричал он. – Эй, Клэй!
Конечно же, он тащил Ахиллеса – и мул, на удивление, бежал. Он бежал! Копыта гулко стучали по мостовой, мул с мальчиком трусили по улице; Клэй обернулся и посмотрел на ребенка и животное.
Не было ни секунды.
Ни мгновения нерешительности.
Все произошло, как должно было – его рука поднялась к поводьям.
– Спасибо, Томми.
Он сказал тихо, но мы все услышали. Клэй обернулся и двинулся дальше, уводя мула, а на Арчер-стрит уже выплеснулось настоящее утро – и мы все вышли к Томми. Мы смотрели, как они уходят.
В обычном городском районе шли по улице мальчик с мулом.
Их путь лежал к мосту в Силвере, и они увозили с собой самые темные воды.
