Что до Эбби, то она все приглядывалась к ним, не выпускала чашки из ладоней.
– О да, была – еще два раза. – И внезапно, будто уже не могла стерпеть, она сказала:
– Идемте, я вам кое-что покажу, – и: – Смелее, я не кусаюсь, – когда Клэй замялся, поняв, что она ведет его в спальню.
– Вот…
И действительно, кое-что там было – напротив кровати на стене он увидел то, от чего его сердце сбилось с ритма, а потом медленно воспарило наружу.
Нечто столь простое и нежное в истертой серебристой рамке. Изображение рук Эбби.
Набросок, почти схема, но мягкий.
Как схема, но плавный: в эти ладони можно было лечь.
Он сказала:
– Ему было, по-моему, семнадцать, когда он это нарисовал.
И Клэй в первый раз посмотрел на нее: на другую красавицу, ту, что внутри.
– Спасибо, что показали, – сказал он.
Но Эбби решила не упускать момент. Она не могла ничего знать ни о Клэе и Пенни, ни о пяти братьях, ни о шуме и хаосе, ни о войне против пианино, ни об умирании. Перед ней оказался лишь мальчик, и она хотела, чтобы он пришел не напрасно.
Она сказала:
– Даже не знаю, как тебе сказать, Клэй.
Она стояла между мальчиком и девочкой.
– Я бы сказала тебе, как я жалею, какой дурой я была, – но вот ты здесь, и я понимаю.
Она посмотрела на Кэри.
– Этот мальчик ведь чудный мальчик?
И Кэри, конечно, посмотрела на нее, затем вновь перевела взгляд на Клэя.
Ее веснушки больше не в тревоге. Улыбка, напоминающая море. И, само собой, она ответила:
– Конечно.
– Я так и знала, – сказала Эбби Хенли, и в ее голосе звучало сожаление, но без жалости к себе. – Думаю, уход от твоего отца был, пожалуй, самой лучшей из моих ошибок.
После этого Клэй с Кэри выпили чаю, не могли отказаться; Эбби выпила еще кофе и немного рассказала о себе: она работала в банке.
– Скучища – пещерное дерьмо, – пояснила она, и Клэя будто укололо.
Он сказал:
– Так говорят двое моих братьев – это они говорят про фильмы, которые смотрит Мэтью.
Ее туманные глаза слегка расширились.
– А сколько у тебя братьев?
– Всего нас пятеро, – ответил Клэй. – И у нас пять животных, считая Ахиллеса.
– Ахиллеса?
– Мула.
– Мула?
Клэй уже немного освоился, и Кэри рубанула напрямую:
– Вы такого семейства никогда не видали.
Возможно, эти слова ранили Эбби – о жизни, которой у нее никогда не было, – и, чтобы разговор не принял опасного направления, никто больше не стал рисковать. Не заговорили ни о Майкле, ни о Пенни, и Эбби первая поставила чашку.
С неподдельной нежностью она сказала:
– Вот смотрю на вас, детки.
Покачав головой, она рассмеялась сама себе:
– Вы мне напоминаете меня и его.
Она подумала – Клэй это видел, – но не произнесла это вслух.
Сказала другое:
– Кажется, я знаю, зачем ты ко мне пришел, Клэй.
Она вышла и вернулась с «Каменотесом».
Книга была матовой и бронзовой, с надорванным корешком, но возраст только добавлял ей обаяния. За окнами темнело; она включила в кухне свет и сняла со стены возле чайника нож.
Бережно, на столе, провела разрез внутри, вплотную к корешку, чтобы вырезать самую первую страницу: ту, где справка об авторе. Затем она закрыла книгу и подала Клэю.
Что же до вырванной страницы – она показала им ее. И пояснила:
– Я оставлю ее себе, если вы не против.
И добавила:
– «Люблю, люблю и люблю», а? – Но тон ее был скорее меланхоличным, чем игривым.
– Пожалуй, я всегда знала, понимаете: эта книга не мне принадлежит.
Эбби проводила их до лифта, и они постояли в коридоре. Клэй сделал шаг и протянул на прощание руку, но Эбби отказалась ее пожимать и сказала:
– Давай лучше обнимемся.
Ее объятие оказалось неожиданным ощущением.
Она была мягче, чем выглядела, и теплая.
Клэй нипочем не сумел бы высказать, как благодарен он был ей за книгу и за тепло объятия. Он знал, что больше не увидит ее, что это всё. И в самое последнее мгновение, перед тем как лифт пошел вниз, он улыбнулся в щель между его сходящимися створками.
Последнее письмо
Он больше не увидится с Эбби.
Клэй, разумеется, ошибался.
Однажды, в приливе…
Да на хер…
В общем, на похоронах Кэри Новак мы сидели в церкви на задних скамьях, и он ошибался, думая, что его никто не видит, – ведь среди истинно скорбящих, и лошадников, и знаменитостей была одна женщина. У нее были мило-туманные глаза, безупречный костюм и сногсшибательная стрижка.
Дорогой Клэй,
Я так о многом жалею.
Надо было написать тебе много раньше.
Мне жаль, что так случилось с Кэри.
Вот я предостерегаю ее, что не стоит дерзить, а в следующее мгновение она подсказывает мне имя его собаки… а еще через минуту (хотя прошло больше года) церковь, полная народу. Я стояла в толпе у дверей и видела вас с братьями на задней скамье.
В какой-то миг я почти решила к тебе подойти. Жалею, что не подошла.
Когда вы вдвоем пришли ко мне, мне нужно было сказать вам, что вы мне напоминаете меня с Майклом. По тому, как вы держались рядом, было видно, вы были всегда на расстоянии вытянутой руки. Вы бы спасли друг друга от меня, да и от всего, что могло ей грозить. В церкви ты выглядел совсем убитым. Надеюсь, ты немного оправился.
Не буду спрашивать, где твои мать и отец, я знаю: то, что мы держим при себе, мы тщательнее всего прячем от родителей.
Не думай, что должен отвечать.
Не стану писать: живи, как она бы хотела, чтобы ты жил, но, может быть, живи как должен.
А ты, конечно, должен жить.
Прости, если я пишу не к месту, и, если так, пожалуйста, выбрось из головы.
Всего доброго,
Эбби Хенли
Письмо пришло через несколько дней после той ночи в Бернборо, когда он до рассвета простоял на дорожке. Кто-то принес его лично. Не было ни марки, ни адреса, только «Клэю Данбару»; бросили в ящик.
Неделю спустя он прошел через конные кварталы и через город, чтобы добраться до нее. Он решил не трогать домофон. Дождался кого-то из жильцов и проскользнул следом, поднялся в лифте на восемнадцатый этаж.
