(Похоже, я отклонилась от Причин, да? Ох, ладно. Иногда нужно просто смириться.)
Сегодня утром я встретила свою первую Клэр и теперь официально предупреждаю тебя: держись от всяких Клэр подальше. Гнилые насквозь. Возможно, у этой нет избыточного веса, но готова поспорить, что она в легкую умнет кучу сырных слоек.
Клянусь, чем старше я становлюсь, тем больше ценю плохие примеры, а не хорошие. И это хорошо, потому что большинство людей – эгоистичные, невротичные, зацикленные на себе овощи, предпочитающие носить близорукие очки в дальнозорком мире. И именно такое близорукое невежество привело меня к новой новаторской теории. Я называю ее «Теоремой Мим о Хрюшке-не-повторюшке». Если вкратце, суть в том, что, по-моему, единственная цель существования некоторых людей – это показать остальным, как поступать не надо.
До связи,
Мэри Ирис Мэлоун,
начинающая идиотка
Эта заправка самая стремная. Бек всего лишь заправляет бак, а потаскушка у соседней колонки смотрит так, будто он тут стриптиз танцует.
– Мне нравится твоя палочная книжка.
– Что?
Уолт указывает на мой дневник:
– Палочная книжка. Кла-а-а-а-асная.
Худосочный палочный человечек с нелепыми плоскими ступнями смотрит на нас с моих колен. Сам блокнот, если честно, сделан не очень хорошо, но и стоил дешево. Полагаю, требовать от производителя большего глупо.
– Как самочувствие, Уолт?
– Я теперь правильный, Мим. Все в порядке.
Я размышляла об этом его высказывании про неправильность. И внезапно все в мире обрело смысл. Если кто-то не в порядке, то, логически, этот кто-то неправильный. Делаю мысленную заметку рассказать Беку о сенсацинном новом Уолт-изме.
– Хочешь «Маунтин Дью»?
Уолт бросает незаконченный кубик Рубика на пол и улыбается мне.
– Ага, поняла. Жди здесь, я быстро.
– Хорошо, я жду здесь, пока ты быстро. За «Маунтин Дью».
Я вылезаю из грузовика и пялюсь на оттопыренный зад красотки у соседней колонки.
– Бек, тебе что-нибудь нужно? Я за «Маунтин Дью».
– Возьми три штуки, – говорит он, закручивая крышку бака.
Оказавшись в помещении, не могу избавиться о мысли, насколько же я ненавижу сальные, вонючие, влажные, необъяснимо грязные и бесспорно отвратительные места, то есть смело можно сказать, что я ненавижу автозаправки. Никогда не бывала в тюрьме строгого режима, но иногда думаю, что это одна большая заправка, обнесенная решеткой. Боже, меня тошнит от заправок.
Здоровенный кассир сплевывает табак в чашку, и я вспоминаю об Альберте и Ахаве и тут же превращаюсь в мисс Арлин. (Истинную леди старой закалки, да упокоится она с миром.) Беру три бутылки «Маунтин Дью» и пакетик персикового жевательного мармелада и иду к кассе.
– Это, – говорю, сгружая газировку и конфеты на стойку, – и что мы там должны за синий пикап.
– Вы должны были внести предоплату. Я могу тебя арестовать.
– Не в первый раз на этой неделе.
Здоровяк ухмыляется и пробивает цифры на древнем аппарате:
– Итого восемьдесят три доллара и семьдесят четыре цента.
– Что?! Ладно, сколько будет без мармелада?
Под тяжелым взглядом я вытаскиваю последние деньги Кэти.
– Увидимся, парень.
– Нет, если я замечу тебя первым, маленькая леди.
Обернувшись, профессионально поднимаю большой палец правой руки и изображаю пристойное «о’кей» левой, что довольно сложно, учитывая три бутылки газировки и пакетик конфет, но я справляюсь. И почти выхожу за дверь, когда взгляд цепляется за газетный стенд, и сердце замирает.
Нет, не так.
Газетный стенд хирургически удаляет мое сердце из тела, а потом топчется по нему, будто это пустая консервная банка.
– Ты в порядке, милочка?
Я киваю, но нет, это ложь. Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я не в порядке. Я в шоке.
Листовка рядом с газетой. У двери. На уровне глаза. Прямо перед моим лицом.
Я всегда ненавидела эту фотографию.
Всегда.
– Не хочешь причесаться, Мим?
Я перекидываю длинные волосы на одно плечо и сую в рот кусочек вафли:
– Я причесалась, пап.
Он стоит у тостера, ожидая собственную вафлю. Уже давно мы перестали их печь и просто разогреваем замороженный полуфабрикат.
– Да ладно? А по виду будто только встала с постели. Ты хоть их высушила?
В кухню заходит мама в своих хлипких тапочках и с огромными мешками под глазами. Я делаю вид, что ничего не замечаю.
– Мам, объясни папе последствия сушки моих волос. – Мама молча идет к кофейнику, и я поворачиваюсь к отцу: – Они непостижимы, пап. Последствия не поддаются осмыслению.
Папа не сразу реагирует. Похоже, мамино присутствие выбивает его из колеи. Я перевожу взгляд с него на нее и обратно, гадая, сколько еще ночей они продержатся. Мама ждет кофе. Папа разворачивается и топает прочь. Едва он уходит, вафли выпрыгивают из прорезей тостера.
– Мам, – шепчу я.
Она смотрит вниз, открывает рот и тоже шепчет:
– Не сейчас, Мэри.
Вернувшийся папа бросает в меня зеленую водолазку.
– Это что? – спрашиваю.
Он вынимает вафли из тостера:
– Сегодня вас в школе фотографируют. Твой наряд должен произвести правильное впечатление.
Я держу водолазку на вытянутых руках – подарок на прошлогоднее Рождество, который я похоронила глубоко в комоде.
– В каком смысле?
Папа жует, поворачивается за помощью к маме, но напрасно.
– Ты должна выглядеть той, кем хочешь быть, Мим, а не той, кто ты есть.
Я откусываю от вафли и говорю с набитым ртом:
– Ну, я точно не хочу быть лейтмотивом на съезде «Амвей». И я не буду сушить феном мои долбаные волосы.
Мама шаркает из комнаты. Папа жует вафлю, смотрит ей вслед. Затем поворачивается к шкафчику и достает пузырек «Абилитола».
– Мы пробовали по-твоему, – говорит, с громким стуком опуская передо мной таблетки. – И ради всего святого, следи за языком.
Воспоминание рассеивается.
Я стою на адской заправке, пялюсь на собственное фото и с ужасом ощущаю, что «я со снимка» пялится в ответ. На ней зеленая водолазка. И волосы сухие, как Сахара. И хотя чернила выцвели, слова ослепляют.
