Ветеринар, которую (как я предпочитаю думать) мы вырвали прямиком с операции, а не с какого-нибудь ритуального жертвоприношения в окружении кучи кровожадных миньонов из недр ада, переводит взгляд на Уолта. Я смотрю ей в глаза, и они постепенно озаряются пониманием. «Да, – хочу сказать я. – Мы привели человека. Пожалуйста, не разделывай нас на фарш». Наверное, лица у нас очень говорящие, потому что ветеринар оглядывает свою одежду.
– Ой, простите, – смеется. – Присаживайтесь, ребята. Я сейчас приведу себя в порядок и вернусь.
Мы усаживаем Уолта на стул. Он все еще стонет, но, к его чести, уже на порядок тише. Я устраиваюсь рядом с Беком и поворачиваюсь к нему.
– Я видел это в серии «Сайнфелда», – говорит он, избегая зрительного контакта.
Я молчу.
Бек пожимает плечами:
– Забудь. Ты, наверное, слишком молода.
– Для чего? Повторного показа? Я смотрела «Сайнфелд», чувак.
– Ну а смотрела эпизод, когда Крамер нашел собаку, которая кашляла в точности так, как он сам?
Я наклоняю голову, сдерживая улыбку, и мгновение мы просто смотрим друг на друга.
– Что ж… полагаю, мне в данном случае лучше всего молча насладиться идиотизмом этой фразы.
Теперь Бек сдерживает улыбку:
– Аналогично.
Мы вместе сдерживаем улыбки, молча наслаждаясь идиотизмом нашего диалога.
Я скрещиваю руки на груди:
– И вообще, я все еще на тебя злюсь.
– За что?
– За что? – передразниваю я.
Вскоре ветеринар возвращается, и если раньше я ее боялась, то теперь я в ужасе. Ее волосы распущены – идеальные волны цвета кофе. Хирургическую одежду сменили фиолетовая приталенная блузка с гигантским бантом на шее, черная плиссированная юбка – не слишком, но достаточно короткая – и пара балеток. На отмытом от крови животных лице такое естественное «давай-дружить» выражение, которое может оценить только другая женщина. Ну и ослепительная улыбка. Улыбка, направленная на Бека.
– Прошу прощения, – говорит ветеринар, обходя стойку администратора. – Я делала экстренную спленэктомию семилетнему лабрадору, после того как опухоль, вероятно вызванная гемангиосаркомой, разорвала селезенку. У бедняги был раздут живот, побелели десны и… В общем, селезенку надо было удалять, и порой, когда ее вынимаешь… – она сжимает и резко разжимает кулаки, не забывая про звуковые эффекты, – кровь… повсюду.
Гляжу на Бека и делаю мысленную зарубку придумать какой-нибудь тайный знак для подобных сложных ситуаций в будущем, ну типа «вытащи меня отсюда».
Словно прочитав мои мысли, Бек встает:
– Что ж, мы не хотим мешать. Кажется, у вас дел по горло.
– О, собака умерла. – Ветеринар перебрасывает волосы через плечо. – Вы не помешали. Кстати, я доктор Кларк. Или просто… Мишель, если хотите.
Мгновение все молчат, а потом, заставив всех вздрогнуть, раздается тихий голос Уолта:
– Ваша собака умерла?
Мальчишка своей слепой наивностью способен разрядить даже самую странную ситуацию.
– Мишель, – бормочет Бек, – это Уолт. Кажется, у него пищевое отравление или вроде того. А больница из-за Дня труда закрыта…
Уолт, будто парализованный присутствием этой девушки, все еще слегка горбится на стуле.
– Ты очень, очень хорошенькая, – говорит он и указывает на ее обувь: – Блестящие туфли. – Затем на лицо: – Блестящие зубы. – Он опускает руку и кивает: – Мне нравится твой блеск.
Доктор Кларк улыбается, склонив голову, и, проклятие, даже ее улыбка сочится уверенностью.
Опустившись на одно колено, она кладет руку Уолту на плечо:
– Это так мило, солнышко. И мне очень жаль, что ты себя плохо чувствуешь. Что болит?
Он касается пальцами головы:
– Теперь почти все правильно, кроме головы. Голова болит.
Доктор Кларк смотрит на Бека, словно я не сижу рядом с ней:
– Рвота, диарея, то и другое?
– Мм… ни того ни другого, – отвечает он.
– Да ладно? – Она замеряет Уолту пульс, затем встает и помогает ему подняться. – Идем, солнышко. Ребята, мы скоро. Чувствуйте себя как дома.
– И пахнешь ты блестяще, – говорит Уолт, исчезая с доктором в дальней комнате.
Бек падает на стул рядом со мной, откидывает голову и закрывает глаза:
– Я измотан.
– Вполне нормально после ночи в грузовике.
– Мим, не знаю, какие мои слова тебя расстроили, но прости.
От этих слов становится неловко. Он ведь просто присматривает за нами, тут не за что извиняться. Я думаю о том, что Бек сказал в ресторане, мол, я пытаюсь понять, где мой дом. И он прав, так и есть. Но дело не только в этом. Я всегда искала своих людей и всегда тщетно. В какой-то момент, не знаю, когда именно, я ушла в себя, приняла одиночество. Свернулась в клубок и смирилась с жизнью, наполненной наблюдениями и теориями, что на самом деле и не жизнь вовсе. Но если мгновения единения с другими людьми столь редки, то как я оказалась так глубоко связана с Беком и Уолтом? Почему за два-три дня у нас с ними сложились более крепкие отношения, чем с кем-либо еще за мои шестнадцать лет? Мы всю жизнь бродим по склонам холмов, прочесываем четыре стороны света в отчаянных поисках одного-единственного, что б его, своего человека. И наверное, отыскав его, мы находим свой дом. Слова Бека в ресторане засели так глубоко, потому что…
– Я не знаю, как с тобой попрощаться. – Он открывает глаза, так и упираясь головой в стену. – Знаю.
На мгновение воцаряется тишина, пока я пытаюсь сформулировать эту невозможную фразу:
– Может, это просто не должно быть… твердым «прощай», понимаешь?
– А каким, жидким?
– Ну да. Я предпочитаю жидкие прощания твердым.
Бек улыбается, зевает, потягивается:
– Что ж… полагаю, мне в данном случае лучше всего молча насладиться идиотизмом этой фразы.
Боже, так бы его и съела.
– Аналогично, – говорю я.
Снова закрыв глаза, Бек чуть сдвигает голову и одним уверенным движением хватает меня за руку. Даже с закрытыми глазами он знает, где меня найти. Я хочу плакать по тысяче причин. И смеяться – по тысяче других. Этой мой идеальный баланс, точка, в которой мы с Беком можем молча наслаждаться идиотизмом фраз друг друга и всяким таким. Это исключительный момент ясности между двумя людьми, и, редок он или нет, я своего не упущу.
Я набродилась по склонам холмов.
Прочесала все стороны света.
И нашла своих людей.
Господи, я почти себе завидую.
Удерживая руку Бека на своих коленях, я набираюсь смелости, о которой и не подозревала, и кладу голову ему на плечо.
