Когда он проезжает мимо, я поднимаю руку – не прощаясь, а желая счастливого пути.
Ну вот, как говорится, и все.
Я одна в Независимости.
Какой ужасный исход.
Вытаскиваю мамину помаду и кручу ее в пальцах, пытаясь решить, как быть дальше. Может, дело в не по сезону теплой погоде или в осознании, что я навеки вечные распрощалась с «17С», или в осадке от общения с зачуханной Глендой, или в недостатке крепкого сна, но я чувствую себя крайне мятежной и опустошенной. Все эти Эды, Моррисы, Не-Ахавы, Девицы-с-жвачкой-и-бесплатными-сигаретами и бесконечные неудачи, неприятности и сотни других «не» высушили меня до капли.
Так что в задницу.
Я собираюсь присесть. Прямо здесь. Всего на минутку.
Я подтягиваю к себе колени, упираюсь в них лбом и гляжу на землю. Трещины в асфальте складываются в силуэт кролика. Вздернутый нос, длинные лапы, пушистый хвост, все на месте.
Вот странность.
16. Белый кролик
– Почему бы тебе не присесть, Мим?
– Почему бы тебе не сдохнуть?
– Мэри, сядь. Мы с твоей мате… мы с Кэти должны тебе кое-что сказать.
– Ох срань. Пап, серьезно?
– Боже, Мим, следи за языком.
– Эта женщина мне не мать. И я не Мэри – не для тебя.
– У нас есть новости. Ты хочешь их услышать или нет?
– Эй, эй, я Уолт.
Я просыпаюсь.
Кролик на месте, но сменил оттенок. Я тру глаза, и размытая пара зеленых кедов обретает четкость.
– Эй, эй, я Уолт.
Тени деревьев по обе стороны шоссе удлинились, движение стало тяжелее, замедлилось. Час пик. С проклятием поднимаюсь и отряхиваю джинсы от земли. Перевязанная нога пульсирует от долгого импровизированного сна в неудобной позе.
– Эй, эй, я Уолт.
Владелец кедов примерно моего роста, моего возраста и, насколько я поняла, стоит тут и здоровается весь день. Его волосы, торчащие из-под бейсболки «Чикаго Кабс», не столько длинные, сколько неухоженные и скатанные, как у бродячих дворняг. В одной руке Уолта кубик Рубика, в другой – почти пустая пол-литровая бутылка «Маунтин Дью». И прежде чем я успеваю представиться, он запрокидывает голову и глотает последние капли газировки. Так авторитетно.
Мои губы сами собой расползаются в улыбке.
– Привет, Уолт. Я Мим.
Он кивает и протягивает руку с бутылкой. Я трясу ее, и вдруг пространство и время сдвигаются.
Лето перед третьим классом. В дом напротив въехали новые соседи. У них есть сын, Рикки, примерно моего возраста. У нас одинаковые велики – офигительно неоновые «Швинн», – и этого хватает, чтобы моментально подружиться. Рикки невнятно говорит и туго соображает, но быстро ходит. Каждый шаг его решительный и резкий, как будто он вечно куда-то опаздывает. Мы тусуемся все лето, и все чудесно. А потом начинается школа. Тай Зарнсторф на глазах всей спортивной площадки говорит:
– Эй, Мим, если ты так сильно любишь Отсталого Рикки, почему бы вам не пожениться?
Все смеются. Я не понимаю почему, но знаю, что это плохо. И разбиваю Таю нос, заработав отстранение на весь день. Тем же вечером за ужином я спрашиваю у мамы, что значит «отсталый» и отсталый ли Рикки.
– «Отсталый» – это подлое слово из лексикона подлых людей, – говорит мама. – У Рикки синдром Дауна, и это лишь означает, что он чуть медленнее, чем большинство.
Через несколько минут папа уходит в туалет, а мама жует и откашливается:
– Есть удел похуже, чем медлительность. Ты ведь сломала нос другому мальчику? Тому, что высмеивал Рикки?
– Да, мэм, – отвечаю я.
– Хорошо. – Она откусывает новый кусочек.
– Эй, эй, ты в порядке?
Я возвращаюсь в реальность, к парнишке, что прямо сейчас сует в карман джинсов пустую бутылку из-под «Маунтин Дью». Именно так поступил бы и Рикки.
– Ты сделал «Дью», Уолт?
Он заливисто хохочет, и мое сердце плавится и растекается лужей по дороге.
– А ты что делаешь? – спрашивает Уолт, переключившись на кубик Рубика.
– В смысле?
– В смысле… Что. Ты. Делаешь?
Никак не могу перестать улыбаться.
– Ну, я… похоже, я случайно вздремнула под эстакадой.
– Нет, – говорит он, дьявольски сосредоточенный на поворачивании сторон кубика. – Я про часть больших штук.
Слова Уолта в лучшем случае расплывчаты, в худшем – бессмысленны. Но так уж вышло, что я точно понимаю, о чем он.
– Я пытаюсь добраться до Кливленда. – Это не ложь, хоть и не соответствует духу вопроса. – К Дню труда, если возможно.
– Почему?
Движение машин под мостом практически застопорилось. Если я хочу найти попутку, то самое время. Начинаю разглядывать водителей в поисках подходящей кандидатуры – ну, кого-нибудь, кто не похож на маньяка с топором.
– Причины сложны.
– Почему? – снова спрашивает Уолт.
Дико не хочется оставлять этого парнишку на обочине, но он ведь тут явно не один.
– Уолт, а ты с другом или… с мамой?
– Нет. Она на белых подушках. В гробу.
Я поворачиваюсь к нему – выглядит вполне серьезным.
– Эй, эй, гляди. – Он показывает мне собранный по цветам кубик. – Сделано. Хорошо сделано. Сделано и хорошо.
– Уолт… где ты живешь?
Он снова перемешивает стороны кубика, запрокинув голову, как будто не доверяется сам себе, мол, не подглядывай.
– Нью-Чикаго. Любишь блестящие штуки? У меня там много блестяшек. И бассейн. – Уолт осматривает меня сверху донизу. – Сейчас ты довольно грязная. Бассейн не помешает. А еще есть ветчина.
Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я на сто процентов заинтригована.
– Хочешь пойти со мной? – спрашивает он.
Я убираю челку с глаз и забрасываю рюкзак на плечи. Всего в нескольких шагах по дороге ползут машины, заманивая меня гулом двигателей.
– Не уверена, что смогу, приятель. Я бы хотела, но…
Уолт молча разворачивается и уходит.
Наблюдаю за его уходом и, непонятно почему, чувствую себя распоследним куском дерьма.
В череде машин одна останавливается («субару» с пластиковым пузырем на крыше, похожим на гигантскую поясную сумку), и стекло со стороны пассажира ползет вниз.
– Подвезти?
За рулем симпатичная женщина – она проверяет зеркало заднего вида, а потом улыбается мне. На заднем сиденье предположительно ее сын режется в какую-то портативную видеоигру.
