Мой смещенный надгортанник трепещет, утихает и снова начинает дрожать. Я вытаскиваю из рюкзака средство для снятия макияжа и протискиваюсь мимо коленей Пончомена.
Больше не могу ждать.
Иду по проходу под бесконечный вой шин снаружи и грохот волн, поднимаемых ими на лужах. В предпоследнем ряду Арлин спит на плече Джаббы Хатта. Тот читает роман Филипа К. Дика, словно и не замечая на себе крошечной головы соседки.
В уборной сдвигаю щеколду на «ЗАНЯТО». Лампы включаются автоматически, затопив комнатушку болезненно желтым светом. В грязном зеркале вижу, как закрывается мой мертвый глаз. Это все еще сводит меня с ума, ибо физически я ничего не ощущаю и узнать, что нерабочий глаз закрыт, могу, только глядя на него в зеркало здоровым.
Мама всегда говорила, какая я хорошенькая, но я-то лучше знала. И сейчас знаю. По отдельности мои черты можно считать привлекательными: волевой подбородок, полные губы, темные глаза и волосы, оливково-коричневая кожа. Милые кусочки, но словно смещенные. Как будто каждая часть лица-пазла замерла в миллиметре от места назначения. Я делаю вид, что мне плевать, но это не так. И никогда не было. О боже, чего бы я только не отдала, чтобы собрать фрагменты воедино!
Но я Пикассо, а не Вермеер.
Вытаскиваю из кармана мамину помаду – мою боевую раскраску. Черный цилиндр с блестящим серебряным кольцом посредине. Я стараюсь не использовать ее на людях. Сколько потом не оттирай средством для снятия макияжа, на щеках все равно остается красноватый оттенок, точно искусственный румянец. Но несмотря ни на что, сейчас мне это необходимо.
Начинаю с левой щеки. Всегда. Привычка – королева, и все должно быть в точности как прежде, до миллиметра. Первый штрих – двусторонняя стрела, которая упирается в переносицу. Затем широкая горизонтальная линия на лбу. Третий штрих – стрела на правой щеке, отражающая левую. Следом толстая линия посередь лица от верхней части лба до самого подбородка. И наконец, точки внутри обеих стрелок.
– Даже Пикассо использовал чуток румян, – шепчу я.
А потом случается это…
8. Замена
«Скажи, что ты здесь видишь, Мэри».
Я пялюсь на собственное отражение в зеркале, для равновесия вцепившись в раковину. Я слепая и мокрая, и меня зовут Мэри, а не Мим, и я никогда не дралась, никогда не плавала на лодке, никогда не увольнялась с работы, никогда не была в Венеции, никогда, никогда, никогда…
Пол уходит из-под ног, и я падаю, заваливаюсь на бок, парю во внезапной невесомости, как в воде или открытом космосе. Издалека доносится – одно, два, тысячи воззваний к господу, животные крики, яростные, бурлящие жаждой выжить. Минута, час, вся жизнь – больше нет времени и нет Штук. У меня больше нет Штук. Есть только металл, вопящие голоса и смерть.
И вдруг моя дорожная симфония взвивается в крещендо и достигает своего грохочущего мощного Финала.
Автобус замирает.
Вкл. Выкл. Вкл. – выкл. – вкл. Желтушная лампа мигает с произвольным интервалом. Я лежу на боку и смотрю прямо в треснувшее зеркало. И как извращенная «соль» неудачной шутки – мое правое веко опущено.
Мгновение не шевелюсь. Циклоп среди тысячи обломков.
Вдох наполняет мои легкие, вены, конечности, точно вирус пробирается в каждый уголок тела. А затем набирает мощь и бросается прямо в голову.
«Есть контакт, еще поживем».
Слева от меня дверь болтается на петле. «СВОБОДНО». Щель небольшая, но я протискиваюсь через нее в основной отсек автобуса и, превозмогая боль, приподнимаюсь от пола и оглядываюсь.
«Грейхаунд» опрокинут.
Салон превратился в кипящее рагу из стекла, крови, канализационных нечистот и багажа – кинематографичная разруха. Как и в уборной, лампы здесь мигают с неравными интервалами. Некоторые люди двигаются, некоторые стонут, а некоторые не делают ничего… Местах в шести от меня истекающий кровью Карл делает искусственное дыхание и массаж сердца одному из японцев. Вижу, как Пончомен помогает подняться на ноги блондинке-амазонке прямо там, где я недавно сидела. Встаю и пялюсь вокруг черт-знает-как-долго, пока левую стену (бывшую крышу автобуса) не прорубает топор. Пожарные проползают через обломки, будто муравьи, вытягивают пострадавших за плечи, оказывают им первую помощь. Два фельдшера «скорой» – один прыщавый, с всклокоченными рыжими волосами – подходят к неподвижному телу женщины. Рыжий наклоняется, прижимается ухом к ее груди.
Затем смотрит на напарника и качает головой. Вместе они поднимают ее, и только тогда я вижу, кто это. Арлин.
Моя Арлин.
Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я опустошена, высушена изнутри нахрен. Осталось лишь невыносимое желание сбежать.
«Нужно убираться отсюда».
Спотыкаясь, шагаю вперед, наступаю на желтую черту.
Потом на следующую, и еще на одну. Я иду по шоссе. Не выбираясь из автобуса. Окна, некогда сверкавшие по бокам «Грейхаунда», исчезли, сменились мокрым асфальтом. Сиденья торчат из стены, ряд за рядом. Я обхожу людей, перешагиваю через них и не могу не гадать, кто здесь мертв, а кто просто без сознания… ведь есть разница – переступить через человека или через труп.
Плотина моего надгортанника трещит, а потом рушится, и меня выворачивает под ноги.
И тогда я вижу ее – Штуку всех Штук, невозможную, но неизбежную. Высунувшийся из-под обшарпанной книжки Филипа К. Дика уголок деревянной шкатулки Арлин. Будто капсула времени, она остается блаженно нетронутой масштабными разрушениями вокруг. Я хватаю шкатулку и плетусь дальше по автобусу, уже ни капли не похожему на автобус. Через зазубренную дыру в разрубленном металле выбираюсь наружу, переносясь с одной сказочной сцены на другую. Дождь в считаные секунды пропитывает толстовку, и поначалу я могу думать лишь о том, что не слышу сирен. Я прижимаю шкатулку Арлин к груди и медленно поворачиваюсь по кругу.
Сюрреалистичная панорама: пожарные и патрульные машины, неотложки и любопытные зеваки повсюду, невзирая на дождь, прямо посреди шоссе. А позади нас тысячи фар автомобилей, намертво застрявших в многокилометровой пробке. Блондинка-амазонка загружается в машину «скорой». Джабба Хатт лезет следом, и у него на это, наверное, сто тридцать килограммов веских причин.
Одна из фельдшеров обхватывает меня за плечи рукой:
– Идем помогу.
– Я в порядке, – говорю, отталкивая ее.
Она указывает на мое колено, где джинсы окрашены малиновым:
– Полагаю, раньше этого там не было?
Затем затаскивает меня в машину «скорой», прочь от проливного дождя, и лечит мою рану. После чего накидывает мне на плечи плед и без единого слова уносится обратно к промокшим обломкам. Пассажиры спешат покинуть автобус, кто-то плачет, кто-то истекает кровью, некоторые обнимаются, и я ловлю себя на мысли, что не случись всего этого, и через день или около того я спокойно сошла бы в Кливленде и, кроме Арлин, ни разу бы не вспомнила ни о ком из этих людей. Но теперь они действительно часть чего-то, часть моей жизни, вписанные в Историю обо Мне.
