Меня несколько смутили ее слова.
— Это ты должна мне сказать, что творится, — заметил я. — Вероятно, ты звонишь сообщить о каком-то ЧП.
— ЧП — это ты. Уже по всему Твиттеру разошлось. Что ты делаешь?
— Ты сидишь в Твиттере? На работе?
— Мне одна колумбийская подруга позвонила.
— Значит, с тобой связался кто-то из Южной Америки — и…
— Подруга из Колумбийского университета. Где ты десять лет работал.
— Двенадцать.
Общую неясность происходящего усугубила еще одна помеха. В лекционный зал вошли три сотрудника службы охраны. Один из них приблизился ко мне, подтвердил мою личность и вывел меня наружу. После этого я больше не являлся непосредственным свидетелем событий, однако из формулировки вызова на заседание дисциплинарного комитета и благодаря визиту Беатрис смог составить некоторое представление о том, что воспоследовало.
Если коротко: многочисленные сообщения, размещенные в Твиттере, живописали меня как адепта именно тех расовых теорий, которые я стремился развенчать, а кроме того, как сторонника дискриминации, евгеники и публичного унижения человеческого достоинства.
Всем студентам, посетившим данную лекцию, предложили помощь психотерапевта, а один подал официальную жалобу. Шумиха в соцсетях привела к появлению в традиционных средствах массовой информации трех авторских колонок, посвященных мне. В них неверно трактовались факты и заявлялось, что мое поведение — симптом распространенного общественного недуга. Это было для меня внове: я успел привыкнуть, что меня порицают за необычность, а не за типичность. Лишь один журналист связался со мной при подготовке своей публикации, и статья, которую он написал, показалась мне точной и взвешенной. К сожалению, он был (цитирую Рози) «чокнутым правым», и его взгляды по вопросам, не связанным с обсуждаемой темой, позволяли предположить, что университет отнесется к нему без малейшего уважения.
Текст, который я написал в свою защиту, занял шестьдесят две страницы, и Рози настаивала, чтобы я сделал «краткую выжимку».
— Это и есть выжимка.
Она покачала головой:
— Ты говоришь, что использовал творческий подход к преподаванию, чтобы представить один из доводов, выдвигавшихся учеными прошлого, на рассмотрение научно грамотной аудитории, от которой не требовалось обязательное участие, и что если бы тебя не прервали, то твои выводы соответствовали бы не только современному научному мышлению, но и прогрессивным философским и политическим взглядам. Суть ведь в этом?
— Ты гений. Невероятная лаконичность. Все это верно. И полностью снимает с меня всякие обвинения.
— Я бы не стала на это рассчитывать. Когда принимают решение по таким вопросам, смотрят не на научную точность.
Мне разрешалось привести на слушания одного «сопровождающего», который мог оказывать мне «поддержку». В связи с этим мне поступило предложение из неожиданного источника — от профессора Шарлотты Лоуренс. Некогда она занимала в нашем университете должность декана, теперь же возглавляла административную службу в другом университете.
В былые времена мы с профессором Лоуренс спорили — более того, сталкивались — по многочисленным поводам.
Почти всегда речь шла о конфликтах между личной/профессиональной репутацией (эту сторону представлял я) и имиджем университета (эту сторону представляла она). Однако профессор Лоуренс была признанным специалистом по административной работе в научных учреждениях, и комиссия отнеслась бы к ее мнению с большим уважением и доверием. Меня поразило, что она вообще пожелала иметь со мной дело.
Ее оценка ситуации в общем совпадала с оценкой, которую дала Рози: университет будет озабочен не только установлением истины.
— Что бы они в итоге ни выяснили, они беспокоятся, что всякая будущая заявка на грант, в которой будет значиться твое имя, привлечет нездоровое внимание.
Профессору Лоуренс не требовалось развивать этот тезис. В академическом мире способность привлекать финансирование котируется выше всех прочих качеств.
Она посоветовала мне собрать характеристики и рекомендательные письма, описывающие меня как личность.
— И не только от белых гетеросексуальных мужчин, — добавила она.
— Какое значение тут имеют ориентация и половая принадлежность? Меня же обвиняют в расизме.
— Дон, не вынуждай меня с тобой спорить, а то я раздумаю помогать. Ты — белый мужчина-натурал, который всю жизнь провел в лучших университетах западного мира. Ты — просто олицетворение привилегированности.
Несколько дней спустя мы с ней встретились снова. Новости у меня были, прямо скажем, неутешительные. Дэвид Боренштейн, мой бывший декан, ответил на мое электронное письмо, сообщив, что никто из Колумбийского не намерен давать мне рекомендацию: «Когда речь заходит о расизме, нет и не может быть ни нюансов, ни исключений. В подобной ситуации наша организация не может позволить себе никакой реакции помимо недвусмысленного осуждения. Случись такое в Колумбийском университете, у меня не было бы иного выхода, кроме как немедленно разорвать контракт с вами, невзирая на мое давнее восхищение вами как профессионалом и человеком».
Послание Дэвида лишь усугубило мое недоумение по поводу готовности профессора Лоуренс выступить в мою защиту. Ее объяснение оказалось весьма похожим, даже по фразеологии, на газетную статью, автор которой меня поддержал, — вплоть до выражений «искусство оскорбляться», «индустрия возмущения» и «политика идентичности». Казалось, профессор Лоуренс тоже принадлежит к числу «чокнутых правых». Я не преминул указать на это.
— Дон, — отозвалась она, — мы с тобой давно знакомы. Тебя трудно назвать образцом тактичности и деликатности, но я никогда не сомневалась в твоей добросовестности и порядочности. А я прежде всего ученый и хочу, чтобы ученые ни при каких обстоятельствах не боялись свободно думать и высказываться о вопросах науки.
На Рози произвело большое впечатление, что в дело вступила профессор Лоуренс.
— Думаю, перед тем как начать петь гимн академической свободе, Шарлотта неплохо по тебе проехалась. В смысле — устроила тебе выволочку.
— Мне известен смысл обоих этих разговорных выражений. Нет, никакой головомойки не было. А также нахлобучки.
— Черт побери, Дон. Она ведь лесбиянка, да?
— Вероятно. Ее партнер — женского пола. А что?
— А то, что я женщина, и мне всю жизнь приходилось иметь дело со всякими такими штуками. Дискриминация, особое отношение, что-нибудь в газете, по телевизору, на рекламном щите, пустячки, на которые и не пожалуешься — потому что иначе всем покажется, что ты цепляешься ко всякой ерунде. Но они все накапливаются. Из-за них жизнь идет не так хорошо, как могла бы. И это каждый день. И с этим ничего не поделаешь. А теперь, когда я мать, стало еще хуже. То, как со мной говорят, когда я вместе с Хадсоном. И на работе… не только Иуда — все видят во мне в первую очередь родителя. А вот со Стефаном они ведут себя не так, хотя у него ребенку четыре года. Думаю, все было бы еще хуже, окажись я лесбиянкой.
