— По-видимому, Иуда отказался выполнять свое обещание, а значит, ты будешь иметь возможность заниматься послешкольным попечением…
— Нет, ты погоди, сейчас я тебе все расскажу. В сущности, Иуда сказал — уже слишком поздно. Заявку на грант надо подавать в пятницу. Не хватит времени, чтобы внести в нее поправки — во всяком случае, так он объявил. Я ответила, что это чушь собачья. Какие там поправки? Просто написать, что такие-то функции будут выполнять другие люди. Но он ни за что не хотел уступать. Мол, я могу жаловаться сколько влезет, но начальник — он. И ему виднее, достаточно у нас времени или нет.
— Совершенно неразумно. Похоже, управленческая работа способствует иррациональности мышления — даже среди ученых.
— В общем, — продолжала Рози, — заявка уже в Сети. Я ее отредактировала — поменяла местами имена и все такое. До пяти часов сидела.
— Ты ему сообщила?
— Конечно. Уже после того, как все сделала. Ну что он мог ответить? Я доказала, что он не прав. Тогда он стал искать другие способы не подпустить меня к научному руководству. И когда ничего не прокатило, знаешь, что он мне заявил?
— Как нетрудно догадаться, пока не знаю.
— Он сказал: «Насколько я понимаю, у твоего сына сложности. Разве он не нуждается в том, чтобы ты была дома, с ним?» Словно у Хадсона только один родитель. О тебе он даже не упоминал, потому что… ну, ты сам знаешь почему. Помнишь, какой был Хадсон, когда я только вошла? Вот я такая тогда была. Ну, приблизительно.
— У тебя был срыв?
— Контроля над собой я не теряла, так что — нет. Если мы пользуемся твоим определением.
— Тебя уволили?
— Нет, я получила это место. Во всяком случае, в заявке стоит мое имя, там, где написано «научный руководитель проекта». Еще предстоит выбить финансирование. Но…
— Остальное в данный момент несущественно. Поразительная история. Ты должна быть счастлива.
— Так и есть. Но я все еще злюсь. — Она рассмеялась.
— Превосходно. А теперь мы можем обратиться к проблеме с Хадсоном.
Хадсон, по словам Рози, готов был обсуждать детали. Когда я в свои одиннадцать лет вел себя так же, как недавно повел себя он, отец заявлял, что я лишил себя всякого права на высказывание своего мнения по поводу обсуждаемого вопроса. Вероятно, его целью в таких случаях было недопущение дальнейших срывов, но если бы я мог их предотвращать, я бы сам делал это.
Рози сочла, что именно я должен поговорить с Хадсоном — особенно если учесть мою новую роль. Затем она объяснила, как высоки ставки.
— Если ему нужно, чтобы я часто была рядом, как раньше, — значит, я буду рядом, как раньше. — Словно чтобы повысить уровень сложности моей задачи, она добавила: — И не говори ему, что из-за этого я не смогу быть научным руководителем проекта. Получится эмоциональный шантаж.
Заполняя графу «Мои сильные стороны» в пресловутой аттестационной анкете, которую так и не сдал, я никогда не написал бы: «Умение вести переговоры с оправданно рассерженным и эмоционально нестабильным одиннадцатилетним ребенком, направленные на то, чтобы на более значительные периоды времени отлучать его от матери, при этом не раскрывая информацию о том, что желаемый ребенком исход будет стоить матери работы, ради которой она пересекла полмира».
Весь следующий день, вплоть до того момента, когда мне предстояло забирать Хадсона из школы, я обдумывал оптимальный подход.
— Где мама? — осведомился он, забравшись в «порше». — На машине здоровая царапина.
— Столб ворот, — пояснил я. — Дверца по-прежнему функционирует. Мама на работе. Требуется, чтобы она провела некоторые чрезвычайно важные исследования. Вследствие этого она не будет иметь возможности заканчивать раньше чем примерно в семнадцать тридцать. С понедельника по пятницу. Включительно.
— Вы оба думаете, что ее работа важнее, чем я?
— На глобальном уровне — да. Если эта работа спасет по меньшей мере две жизни, что вполне вероятно, тогда она более важна. С рациональной точки зрения. Но мы с мамой придаем колоссальное значение твоему благополучию, поскольку ты наш сын. По счастью, у тебя полный комплект родителей, так что я могу при необходимости выступать как запасной вариант. Я способен выполнять все задачи, которые выполняет твоя мать.
Я отлично понимал, что Хадсон сейчас роется в памяти, пытаясь подобрать контрпример. По-видимому, это ему не удалось, потому что он сменил тему разговора.
— А какая у нее работа? Как раньше — психическое здоровье, да?
— Верно. Однако изменилась конкретная область, на которой сосредоточены исследования. — Затем я вкратце рассказал ему о биполярном расстройстве и о разнице между восприятием результатов лечения с точки зрения медиков и с точки зрения пациента.
— Лекарства удерживают их от самоубийства?
— Это одно из возможных следствий их воздействия. Они снижают уровень депрессии. Но при этом лекарства ослабляют и маниакальную составляющую поведения. Они как бы замедляют пациентов, а пациентам такое не всегда нравится. И это, в свою очередь, может привести к тому, что они станут меньше ценить свою жизнь: сочтут, что такая жизнь им не очень нужна.
— Но когда человек на таблетках, его легче контролировать, верно? — Я предположил, что Хадсон услышал какие-то рассказы Рози, но тут он пояснил: — Доув сидит на таблетках. Он от них превратился в какого-то зомби.
— Кто это — Доув?
— Тот парень у нас в школе, с аутизмом.
Беседа, которую я провел с Хадсоном, пока он был заключен в пределы «порше», имела несколько последствий. Первое: я выяснил, что заключение сына в «порше» создает отличные условия для разговора. Меньше альтернативных видов деятельности, минимум отвлекающих факторов, никакого визуального контакта вследствие необходимости следить за дорогой.
Второе последствие, самое важное: Хадсон смирился с изменением рабочего графика Рози — при условии, что он примет участие в разработке своего нового распорядка дня. Свою роль сыграли и мои доводы относительно родительской компетентности, а также важности улучшения качества жизни людей с биполярным расстройством (а возможно, и спасения этих жизней).
Третье последствие: я мысленно отметил, что мне следует побольше узнать о Доуве, мальчике с аутизмом, которому, судя по всему, прописали какие-то медикаменты для улучшения его состояния. Моей первой реакцией стало облегчение в связи с тем, что мы не пытались подвергнуть Хадсона соответствующей диагностике. Я ощущал твердую уверенность: какие бы проблемы его ни обременяли, с ними невозможно справиться при помощи фармацевтических мер. Однако мне сложно было бы доказать это психиатру, окажись у него иное мнение.
Четвертым последствием стала достигнутая нами договоренность о нанесении визита моим родителям — при условии, что собаку запрут.
В субботу, когда моя мать, следуя заведенному распорядку, позвонила и спросила, когда она могла бы нас повидать, я получил возможность дать ей нестандартный ответ. Мама обрадовалась, однако активно выступила в защиту пса, который «еще щенок», «был в таком восторге, что Хадсон приехал» и «просто хотел поиграть». Хадсону, по ее словам, следовало привыкать к животным, иначе он вырастет таким же, как я, и будет «бояться кошек». Последнее было неверно: существует разница между «боюсь чего-то / кого-то» и «не испытываю удовольствия от контакта с чем-то / с кем-то» — несмотря на то что в обоих случаях возникает сходная реакция на ситуацию, когда тебе на колени бросают животное, которое вовсе этого не желает.
