В конце первого вечернего приема детей от Люси я попытался прояснить ее утверждение, которое вроде бы подразумевало: я рад, что она белая.
— Вы меня узнали по статье в газете? — спросил я.
— Я изучаю в университете инженерное дело. Наверное, мне бы не стоило ничего говорить, но если вы пожалуетесь руководству лыжной школы… — Она пожала плечами. — Если не выскажешься — получится, что ты это принимаешь.
Я пустился в объяснения, но она меня прервала:
— Не хочу это обсуждать. Ребята молодцы: мы завтра просто проведем парочку уроков, а потом они могут покататься по склонам для начинающих, если вы за ними будете приглядывать.
Кроме того, меня взволновал звонок профессора Лоуренс.
— Дон, этот перенос слушаний дал мне время подумать, и я… Не хочу, чтобы ты это неправильно понял. Но ты — необычный человек. Возможно, на естественных и математических факультетах подобное не такая уж редкость. Но… мне просто интересно, ты когда-нибудь обращался к психологу?
— Зачем?
— Мне кажется, даже неспециалист может догадаться, что ты — в спектре. Я имею в виду аутический спектр. Скорее всего, я не первая это предполагаю.
— Совершенно верно.
Профессор Лоуренс сделала паузу и затем продолжила:
— Эти неприятности, в которые ты сам себя втравил… там же все сводится к угнетению меньшинств. А между тем ты сам…
Мне потребовалось несколько секунд на то, чтобы осознать, что она, собственно, хочет сказать.
— Ты предлагаешь заявить, что у меня синдром Аспергера. Представить себя членом меньшинства, требующего особого отношения.
— Человеком с ограниченными возможностями, причем имеющими прямое отношение к той ошибке, которую ты совершил. Нужно, чтобы тебе официально поставили диагноз, если этого еще не сделали.
Моим первым чувством было облегчение. Если я действительно получу подобный диагноз, у меня всегда будет наготове простое объяснение для таких людей, как Люси. Однако уже через несколько минут по окончании телефонного разговора мною начал овладевать дискомфорт.
Мне показалось, что апелляция к синдрому Аспергера в качестве оправдания Возмутительной ситуации на лекции по генетике — путь трусливый. Я выставлю в дурном свете других людей с Аспергером, которые могли и не совершить того, что сделал я. И потом, несмотря на неофициальное заключение профессора Лоуренс, сам я не считал, будто нахожусь «в спектре».
В Нью-Йорке некий психиатр во время обеда, после того как один из наших сотрапезников сделал такое же предположение, заявил, что я не подхожу под этот диагноз: мол, особенности моей личности не заставляют меня страдать в социальном или профессиональном плане. Критерий «страданий в профессиональном плане» теперь оказался удовлетворен, но лишь в результате изменившегося отношения работодателя ко мне. Я не готов был признать, что мог приобрести данный синдром без каких-либо сопутствующих изменений в себе самом.
С другой стороны, если исходить из моего опыта общения с представителями психиатрии, вполне допустимо заключить: вероятно, мы могли бы найти специалиста, что согласился бы добавить синдром Аспергера в тот список, который я постепенно накопил к началу третьего десятка.
Утром я позвонил профессору Лоуренс.
— Дон, сейчас полседьмого.
— Это может занять некоторое время. А у меня семейные обязательства, которые невозможно передвинуть.
— Тебе кто-нибудь помогает с этим… семейным кризисом?
— Разумеется. Причем профессионально. — Люси была великолепным преподавателем сноубординга. И Хадсону, и Бланш очень нравилось с ней заниматься.
— Ладно, давай.
— Ты предложила, чтобы мы заявили: поскольку мой мозг обладает особым устройством, явившимся результатом воздействия генетических факторов и, возможно, особенностей окружающей среды…
— От нас не потребуют представить научную статью о причинах развития аутизма.
— А если бы это была какая-то иная нейрофизиологическая особенность?
— Например? Прости, я что-то не пойму, какой тезис ты пытаешься доказать.
— Тезис следующий: устройство головного мозга каждого человека — результат действия того или иного сочетания генетических и внешних факторов. Мы даем названия только тем особенностям, которые легко описывать и которые сравнительно широко распространены. Мое поведение на пресловутой лекции — следствие особенностей моего мозга. И в данном случае не должно иметь никакого значения, есть у них научное название или нет.
— Дон… Я тебя услышала, но ты сейчас выстраиваешь философские доводы насчет свободы воли. Может, тебе имеет смысл выступить с ними на какой-нибудь конференции. Но это не прокатит на заседании университетской дисциплинарной комиссии. Ты просто их убедишь в своем сумасшествии.
— А разве идея не в этом? «Невиновен в силу психической невменяемости»?
— Я говорила об ограниченных возможностях.
— Я не считаю свои возможности ограниченными.
В конце концов я согласился известить профессора Лоуренс, если передумаю. Пока же этого не произошло, у меня не было оснований передавать Рози содержание данного разговора.
Встречу с Кроликом Уорреном, на которой мы должны были обсудить школьный отчет об успеваемости и поведении Хадсона, по требованию школы перенесли на более ранний срок, а именно — на первую неделю третьей четверти. «Всплыло кое-что еще», и директор также изъявила желание присутствовать на этой беседе.
Рози, в свою очередь, провела беседу с Хадсоном (без меня: «Мы же не хотим, чтобы ему казалось, будто мы у него что-то выпытываем»), чтобы выпытать что-нибудь в преддверии упомянутой встречи. Он не сумел — или не пожелал — предоставить какую-либо полезную информацию. Рози заверила Хадсона, что мы беспокоимся прежде всего о его благе — равно как и школа. Я был твердо уверен в справедливости лишь первой части данного утверждения.
Пока мы с Рози следовали по коридору учебного заведения, направляясь на встречу, на которой, по-видимому, предполагалось обсудить какую-то форму неподобающего поведения, я вдруг с удивлением осознал: жизнь Хадсона и моя жизнь следуют по сходным траекториям.
Мы беседовали уже семь минут, когда Нил Уоррен (который, несмотря на отсутствие рядом учащихся, все равно не желал, чтобы к нему обращались «Кролик») внес еще один элемент сходства, причем ошеломляющий.
— Я повидал немало мальчишек вроде Хадсона. Большинству из них потом — а иногда и до этого — ставили диагноз, который означал, что они аутисты.
— Что у них аутизм, — поправила директор школы. По моей оценке, ее возраст примерно совпадал с возрастом Рози — сорок два года. Она обратилась к Рози и ко мне: — Когда мы говорим об ограниченных возможностях, мы стараемся использовать язык, ориентированный на человека, а не на его особенности.
