– А ты не пойдешь?
– Парковка тут – ужас что такое. Слушай, позвони мне, когда подниметесь, ладно? Хочу сразу узнать, если вы ее найдете. Я просто покручусь тут, пока не отзвонитесь.
Даже вязаная шапка не защищает голову от всюду проникающего холода. Я достаю пачку сигарет и зажигаю одну, пока Фрэнк с Виком таращатся друг на друга, пытаясь понять, что же сказать дальше. Было бы даже мило, если бы не было так неловко.
Затянуться.
Выдохнуть.
Успокоиться.
Вик прокашливается.
– Эмм… ну…
Прямо за нашими спинами гудит клаксон. Фрэнк гудит в ответ и улыбается Вику:
– Не за что. А теперь иди разыщи нашу девочку.
Он поднимает окно, въезжает в поток машин и исчезает в глубине.
Затянуться.
Выдохнуть.
Успокоиться.
– Он милый, – говорю я.
Вик отворачивается от дороги и смотрит на меня:
– Ты милая.
От смеха у меня изо рта вырывается облачко дыма.
Вик подходит на шаг ближе:
– Мне жаль, что ты куришь.
– Не указывай мне, что делать.
И Вик целует меня, пока в нас врезаются волны людей, и я роняю сигарету, и он сует руку мне под шапку. Его рука холодит мне бритый висок. Его другая рука лежит у меня на спине, и я чувствую, как он волнуется, как тщательно просчитывает каждое движение, но это не важно. Мне нравится его просчитывание. Губы у него холодные и твердые. Я держу глаза открытыми, потому что знаю, что закрыть свои он не может, и мы находим сладость в нашей взаимной осознанности. Это асимметричный пир с открытыми глазами, панковскими стрижками, открытыми ртами, холодными зубами, подвижными языками. Поцелуй заканчивается как все поцелуи: мы ему надоели, когда он нам – еще нет.
– Ты почувствовала? – спрашивает Вик.
Между нами все еще висит слабоватое облачко дыма.
– Что?
– Мою улыбку. Я хотел, чтобы ты почувствовала.
Я встаю на цыпочки и целую его в лоб, потом в нос, потом в губы, потом в подбородок.
– Чувствую.
Боже, как мне нравится этот сладкий и липкий бульон Манхэттена.
* * *
Сложно перестать думать в категориях необходимости. Когда РСА нужен был хлеб, мы не покупали мороженое. Мы разделяли на порции то, что доставалось нам от «Бабушки», так как знали, что придется ждать до следующей раздачи. Мы привыкли планировать на будущее и в процессе узнали, что бережливость сродни мускулам: чем больше тренируешь, тем сильнее становится.
Поэтому, когда Вик протянул шестьдесят баксов, чтобы мы доехали в лифте до вершины долбаного небоскреба, я громко фыркнула. Билетер странно на меня посмотрел, словно это у меня, а не у всех остальных, были проблемы с восприятием денег.
– Простите, – сказала я. – Уверена, что поездка на вашем лифте стоит каждого цента.
Мы последовали к лифту за людским потоком – оголтелые туристы, если судить по футболкам, безделушкам и шоколадкам, которые они накупили в магазине сувениров.
Мы с Виком кое-как протиснулись к задней стене кабины, теснимые набегающей откуда-то толпой. Один ребенок во все глаза таращился на Вика, и я как раз собиралась что-нибудь ему по этому поводу сказать, как закрылись двери лифта, и произошло несколько вещей одновременно. Свет меркнет, и сразу же раздается хор испуганных воплей. Лифт трогается с места, и начинает играть музыка. Я замечаю, что потолок в лифте стеклянный: мы видим шахту. Вдоль тоннеля рядами идут ярко-синие огни. Поездка и правда стоит каждого цента: на потолке отражаются двигающиеся картинки. Что-то про величайшие достижения в истории человечества: Мартин Лютер Кинг, Нил Армстронг и Ричард Никсон (ну ладно, не достижения, а события или что-то в этом духе), все очень ярко и технологично. Мы доезжаем до самого верха, и в последнем кадре появляется Барак Обама. Он широко улыбается, и женский механический голос (вот честное слово!) говорит: «Добро пожаловать на Вершину Скалы», словно доехать до вершины высокого здания – это тоже Значительное Историческое Событие, лишь немногим менее важное, чем лицо Барака Обамы.
Мы с Виком выходим последними.
– Добро пожаловать на Вершину Скалы, – с мечтательной ноткой в голосе говорит Вик.
Я широким жестом простираю руку в сторону:
– Туда, где сбудутся все ваши мечты.
Мы смеемся и оглядываемся по сторонам. Куда же идти дальше? Я думала, что лифт отвезет нас прямо на крышу, но мы доехали только до верхнего этажа. Тут находится еще один магазин сувениров. У противоположной стены люди в куртках и шапках поднимаются и спускаются по эскалатору.
– Нам туда. – Я хватаю Вика за руку и направляюсь в сторону эскалаторов.
– Что у тебя с лицом?
Голос раздается совсем близко, но словно бы ниоткуда. Будто рядом с нами всегда был кто-то третий, и он только сейчас решил заговорить.
В паре метров от нас, у витрины магазина сувениров, стоит ребенок с мамой за ручку. Это тот самый ребенок из лифта, который не умеет отворачиваться. Ему лет десять или одиннадцать, пора бы уже научиться. Мама ничего не говорит, но заметно, что она все расслышала. Лицо у нее красное как свекла, хотя она и притворяется, что разглядывает витрину. Я собираюсь отчитать их обоих, но тут Вик подходит к мальчишке вплотную, наклоняется так, чтобы глаза у них были на одном уровне, и говорит:
– Ничего.
Мама поворачивается – скорее всего, потому что какой-то незнакомец наклонился к ее ребенку. Но она ничего не говорит. Думаю, даже она чувствует пугающую реальность происходящего.
Ребенок изучает лицо Вика с разных сторон, совершенно не смущенный их внезапной близостью.
– Правда? – спрашивает он.
Вик показывает на его голову:
– Какого цвета у тебя волосы?
– Коричневые.
– А глаза?
Ребенок улыбается по-детски:
– Тоже коричневые.
Я почему-то начинаю плакать. Честно, не знаю почему. Вик спрашивает:
– А музыку ты любишь?
Мальчик кивает.
– Какую?
– «The Ramones».
Вик смотрит на его маму. Та пожимает плечами, а я смеюсь: ответ мальчишки так напомнил мне Коко.
А я люблю джаз. И немножко оперу.
Мама улыбается своему сыну, и я думаю, может, и Вику тоже немножко.
– Так ты родился с коричневыми волосами и коричневыми глазами, – говорит Вик. – А некоторые рождаются с синими глазами и рыжими волосами или с зелеными глазами и без волос.
