Я развернулась и, передвигая застывшими конечностями, побежала из комнаты. Левое бедро, на которое пришелся вес дяди Леса, выкручивало от боли. Я закрыла дверь и огляделась в поисках чего-нибудь, чем можно его забаррикадировать. В конце коридора стоял старый шкаф. Встав сбоку, я всем телом налегла на него, но он едва сдвинулся с места.
Вик прибежал обратно:
– Я вызвал полицию.
– Помоги мне.
Вик посмотрел на меня в замешательстве:
– Я думаю, нам надо идти.
– Что? Нет.
– Мэд, я ударил его. А что, если… я не знаю. И копы начнут нас расспрашивать.
Я показала на комнату Джеммы, где моя бабушка лежала в постели, восхищаясь своими варежками, словно мир не сошел с оси.
– Я ее не оставлю. Помоги мне.
Вик снял бейсболку, положил ее сверху на шкаф и помог мне дотолкать его до двери в мою комнату. Может, виной послужил вид моей бабушки. Может, то, что мы только что вызвали полицию моему собственному дяде. А может, то, что дела шли так долго так плохо, что я и забыла, когда вызывать полицию… Так или иначе, в ту секунду я почувствовала, что скудный обед переворачивается у меня в животе.
– Меня сейчас стошнит.
Я побежала в ванную, захлопнула за собой дверь, доковыляла до унитаза, и меня вырвало. После этого я подставила лицо под струю, чтобы прохладная вода охладила мне опухший глаз. На углу тумбочки стояла фотография в рамке – виновница всего, что случилось вечером. Я отключила воду, взяла фотокарточку в руки и уставилась на тень.
В этом доме не было ни одного изображения моих родителей. Дядя Лес за этим проследил. Те фотографии, которые у меня были, я спрятала в коробку в шкафу. Когда-то мы были семьей: самодельные костюмы на Хеллоуин, разбитые вазы, визиты к зубному, печенье для Санты, наказания за проделки, вечера за любимыми фильмами. Теперь не осталось ничего. При любой возможности я спешила провести время с тем, что у меня осталось: фотографиями. И сегодня я нашла это фото. Не помню, как его сняли. В семьях всегда так: живешь бок о бок с людьми; они находятся в твоем пространстве, ты – в их, и даже если вы не делаете ничего, что надо задокументировать, иногда это происходит. И вот мы остались на фотографии. Счастливые втроем, улыбки до ушей, просто сидим и делаем что-то. А может, и ничего не делаем. Это не важно.
Мне эта фотография понравилась. Я нашла для нее рамку и поставила в ванной. Не знаю, о чем я думала. Может, надеялась, что дядя Лес не будет против. Но у меня была и другая причина, более серьезная. Я вспомнила день, когда вернулась домой раньше обычного и увидела, как он пьет чужой апельсиновый сок. Я вспомнила игривый мамин тон из спальни и поняла: они любили друг друга. Мой дядя влюбился в жену брата. Ее смерти было достаточно, чтобы сделать его алкоголиком, чтобы раз за разом избивать у себя дома девочку, которая напоминала ему о незаконной любви, чтобы убрать все фотографии и стереть маму из памяти. Но из моей памяти ему маму не стереть. Я аккуратно поставила фотографию обратно. Затем, глядя в зеркало, попыталась хоть как-то причесаться. Синяки, ссадины, заплывший глаз… «Я помойка фальстартов, – пропела я шепотом, совсем как Эллиот Смит. Именно так, как надо петь любимые песни. – Мне не нужно твое разрешение, чтобы похоронить свою любовь…»
С другой стороны двери раздался грохот.
– Вик? – громко сказала я.
Ничего.
Дыши. Внутрь, потом наружу. Дыши.
У меня в голове раздалась песня Вика, опера ошеломительной красоты, и потом я услышала и свою, «Coming Up Roses». Они переплетались в самую восхитительную мелодию всех времен. Я открыла дверь, и время замедлилось, и я увидела все в ярчайших деталях.
Я открыла дверь и пожалела, что не закончила начатое Виком. Надо было подобрать винтовку и прикончить дядю, пока у меня была возможность.
Я открыла дверь, увидела в воображении старый шкаф и поняла, откуда исходил грохот.
Я открыла дверь и увидела, как мой дядя держит Вика сзади. Его мускулистые руки обвили Викову шею, точно питоны, и лицо у Вика было лиловое, и на шее у него было крошечное ярко-алое пятнышко, где острые края разбитой бутылки дяди Леса прикоснулись к коже Вика.
Я открыла дверь и услышала лишь наши две песни. Они медленно парили по дому, как выброшенные из окна розы. Я ничего не услышала…
Девять
Кока-кола, или Вот как все закончилось
Комната для допросов № 3
Бруно Виктор Бенуччи III и сержант С. Мендес 19 декабря // 19:46
Мендес зажимает ручку между большим и указательным пальцами; рука лежит на папке.
– Сегодня днем в начале разговора ты стал перечислять всех девочек, в которых был влюблен. Мы поговорили про искусство, про семью, про твои личные сложности…
…
– И что?
– Что я упустила?
– Что вы имеете в виду?
– Вик, ты рассказывал мне историю, и я с радостью ее слушала, но ты почему-то остановился. Мне интересно почему.
…
– Который час? – спрашиваю я.
– Ты уже второй раз интересуешься. Какая вообще разница?
Я не успеваю придумать отговорку. Мендес встает, обходит меня сзади, наклоняется к моему уху и шепчет:
– Виктор, я хочу знать, что ты знаешь. Почему ты защищаешь Кабонго? Ты говоришь, что был в доме, когда это произошло. Ладно, хорошо, я тебе поверила. Больше никаких выдумок, договорились? Расскажи, что ты видел.
…
– Вы знаете, что означает «фов» в буквальном переводе, мисс Мендес?
– Дикий зверь.
Ей словно не требуется ни малейших усилий, чтобы припомнить; она будто ждала, когда я задам этот вопрос.
– Я понимаю, – настойчиво звучит ее голос; дыхание щекочет мне ухо. – Это бурление под поверхностью. Правда понимаю. Но, Вик… ты не Матисс. Это не абстрактное искусство, и ты не фовист. Ты не сделаешь случившееся прекрасным, сколько ни закрашивай его серым. Знаешь, что я думаю? Я думаю, ты мальчик, который увидел что-то, что напугало тебя до усрачки.
Я отправляюсь в свою Страну Ничего. Там почти ничего не говорят, а вся красота абстрактна. Там люди обмениваются вопросами и залечивают раны. Там мамы не меняются и папы не умирают.
– Виктор. Почему Баз Кабонго убил дядю Мэд?
Я отправляюсь в Страну Ничего, где парят сопрано.
– Он его не убивал, мисс Мендес.
ВИК
Вот так все и закончится. Больше не о чем размышлять. Мой красный свет меркнет, почти затухает. Между мной и миром лежат океаны. Я удален от магии звонницы, где я вопреки математике и всему остальному поцеловал самую прекрасную девушку, которую знал. Я внутри кокона, вывернутого наизнанку. Столько смертей я чудом избежал: поскользнулся на снежных камнях обзорной площадки, чуть не упал с Утесов, чуть не попал под колеса грузовика. Мои многие множества свелись к одному-единственному. Я стал парящим по воздуху камнем, что отскочит от палубы и плюхнется в темные воды реки Хакенсак. Я погружусь на дно и буду существовать там вечно, и никто не будет знать, кто я и где.
