За этот вечер мы почти ничего не успели и пошли спать с четким чувством того, что ничего не успели. Казалось бы, ну и подумаешь. Мы уже много раз ложились, не сделав за день почти или совсем ничего, и в этом не было ничего страшного, когда нам нечем было заняться.
Манифест Мэд гласит: когда от тебя ничего не требуется, не делать ничего – это дело; когда от тебя требуется что-то, не делать ничего – это ничто.
Мы лежали во тьме, слушая гудение обогревателя и ворочаясь в какой-то липкой лени. Проблема была в том, что от меня что-то требовалось. И я слишком долго этим чем-то пренебрегала.
– Мэд? – позвала Коко.
– Что?
– Расскажи историю.
– Я не в настроении, Кокосик.
Я лежала, закрыв глаза и прислушиваясь к храпящему Зазу, словно он мог поделиться со мной своим умиротворением. Если бы я открыла глаза, то увидела бы Вика на диване. Он воткнул наушники. Интересно, он опять слушает ту оперу? Которой поделился со мной на мосту через канал?
Коко кашлянула. Я открыла глаза:
– Что, Коко?
– Ничего. Черт!
Я перевернулась на спину, натянула спальник на лицо, и там, в темноте моего сознания – предельного, чрезвычайного сознания, – я увидела Джемму. Она лежала в кровати, глядя в потолок, и рядом на тумбочке стояла бутылка кока-колы. Не стоило мне ждать так долго…
Коко снова кашлянула.
– Да боже мой, Коко, в чем дело?
– Я не могу заснуть без истории. Ну или… ну или какого-нибудь заявления, что ли?
– Тебе нужно заявление?!
– Если не сложно.
Вик вынул один наушник. Заз щелкнул пальцами и сел в спальнике. Получается, все в сборе.
– Ладно, – сказала я, как насчет такого: – И Мэделин пнула девочку, которая мешала всем заснуть, и все возрадовались. Годится такое?
Коко сначала ничего не сказала, но в приглушенном свете луны я, кажется, разглядела ее нахмуренное лицо.
– А я, вообще-то, старалась.
– Старалась? В смысле?
– Ну, с заявлением.
Коко снова кашлянула и заговорила так, словно знала: ее слушает весь мир.
– И когда ребятам был очень нужен кто-то, кого любить и кому доверять, они нашли друг друга, и назвались они Ребята с Аппетитом, и они жили, и они смеялись, и увидели, что это хорошо.
После заявления Коко наступила долгая тишина. Понятия не имею, сколько она длилась. Как вообще измерить тишину?
– Ну, что думаете? – спросила Коко. – Я знаю, что Вик просто Глава и все такое, но… не знаю, после сегодня мне кажется, мы как-то… что мы одна команда, понимаете? Ну, как банда из «Изгоев»… Правда, Мэд? Мне показалось, нам нужно имя.
Заз щелкнул пальцами.
– Ребята с Аппетитом, – продолжила Коко. – Смекаете? Потому что мы всегда голодные и торчим то у «Бабушки», то у «Наполеона», то в «Белой манне»… и эти наши проделки с мороженым в «Фудвиле». Ну и это, жажда жизни и все такое. Двойной смысл. Ребята с Аппетитом.
Я села, сбрасывая спальник:
– Да мы поняли, Коко. Только имбецил бы не понял.
Рыжие кудри Коко описали круг в полутьме.
– Пипец, ну и слово. Что оно значит?
– Ребят, – сказал Вик.
У меня в животе разгорелся пожар слепой ярости; он быстро поднялся до горла и перекинулся на лицо, лоб, и вот уже мои волосы в огне. И как странно было в тот момент понимать, ясно и четко, что я злилась совсем не на то, что злилась. Я злилась не на Коко. А на что же?
– Это значит, ты не такая умная, как считаешь.
Крошечная фигурка Коко встала во весь рост; нижняя половина все еще обернута в спальник, как наполовину фаршированный перец.
– Ты просто злишься, что не придумала это первой. Раз в жизни я сделала заявление. Неимбецильское заявление.
Заз щелкнул дважды.
Я обулась, встала и направилась к вешалке у двери:
– Меня тошнит от этого места.
– Ну и ладно, – сказала Коко. – Потому что его тошнит от тебя. Так тошнит, что сейчас оно тобой блеванет.
У дальней стены парника Вик приподнялся на локте, держа наушники. Я натянула куртку и шапку и лишь тогда поняла, что в какой-то момент взяла в руки «Изгоев». Книга перестала быть книгой; она стала частью моего тела, естественным его продолжением. Я вышла наружу, громко хлопнув дверью, и зашагала по замерзшей дорожке. Мою голову заливали картины: Джемма валяется в своих нечистотах, или еще хуже, избитая, или еще хуже…
Подходя к каналу «У золотой рыбки», я услышала пронзительный голос Коко:
– И мы жили, и мы смеялись, Мэд! – Наверно, она высунула голову в дверь. Ее голос эхом разносился по саду; я молча взмолилась, чтобы Гюнтер не спал сегодня с открытым окном. – И мы увидели, что это хорошо! – вопила она. – Мы увидели, что это пипец хорошо!
Гарри Конник Младший-Младший лениво подплыл ближе, когда я проходила через мост. Его выпученные глаза словно вопрошали меня: «Кто ты, Мэделин Фалко?»
– Сдавайся, Младший.
Но я знала, что он не послушается. Он был рыбой, которая не сдается.
Пять
Внутренние превращения, или Грандиозное чудо одновременных чрезвычайных противоположностей
Комната для допросов № 3
Бруно Виктор Бенуччи III и сержант С. Мендес 19 декабря // 17:34
– Ты не против, если я посмотрю на список твоего папы? – спрашивает Мендес.
Я вытаскиваю рюкзак из-под стула, достаю Последнюю записку и протягиваю через стол.
В дверь стучат, и появляется голова детектива Рона.
– Есть новости? – спрашивает Мендес, засовывая папину записку в папку.
– Вам не понравится, – говорит детектив.
– О боже, Рон, клянусь: услышу еще одно предисловие, и…
– Ее нет дома. Ее нет на работе. Звонки переключаются на голосовую почту. А ящик, как я уже говорил, полон.
– Черт, – шипит Мендес.
Я смотрю на папку с последней папиной запиской и внезапно жалею, что отдал ее Мендес.
– В крайнем случае мы поговорим с ней, когда она позвонит вечером.
Мендес кивает:
– Продолжайте действовать. Спросите соседей, коллег.
Вы знаете процедуру.
Детектив Рональд кивает, но остается торчать в двери.
– Я могу еще чем-то помочь? – спрашивает Мендес.
– Мы можем поговорить в коридоре?
Мендес встает, исчезает за дверью – папку берет с собой, – и впервые за долгое время я остаюсь один.
