Зимой имя Эггера – одно из немногих – все еще значилось в расчетном листке фирмы. Вместе с группой других рабочих, в том числе и Томасом Матлем, благодаря огромному опыту работы в лесу оказавшимся чрезвычайно полезным для фирмы, они продолжали расширять просеку и очищать ее от камней, древесины и корневищ. Нередко им приходилось, стоя по пояс в снегу, вырубать какой-нибудь корень из промерзшей земли, а в лицо им дул ветер со снегом, и ощущался он словно выстрел дробью, и даже кожа начинала кровоточить, покрывалась мелкими ранками. За работой они переговаривались только по крайней необходимости, а во время обеденного перерыва молча сидели под укутанной снегом елью и жарили куски хлеба на костре. Они пробирались друг за другом в подлеске, в непогоду скрывались от ветра в тени скалы, согревали дыханием истерзанные морозом руки. «Живем как дикие звери, – думал Эггер, – ползаем по земле, нужду справляем за ближайшим деревом, по уши в грязи, от скал не отличишь». И постоянно вспоминал о Мари, которая ждет его дома. Он больше не один – к этой мысли привыкнуть непросто, и все же она согревает лучше огня, лучше тлеющих углей, в которые Эггер засовывал окаменевшие на морозе сапоги.
Весной, когда началась оттепель и повсюду в лесу стало раздаваться таинственное бульканье и капанье, в бригаде Андреаса Эггера случилась беда. При обработке кедра, надломившегося под весом снега, от древесного ствола с резким треском отлетел осколок величиной в человеческий рост и отсек молодому лесорубу Густлю Гроллеру правую руку с топором, который тот, к несчастью, как раз занес над головой для очередного удара. Рухнув на землю, Гроллер уставился на свою кисть, отлетевшую метра на два: пальцы все еще сжимали древко топора. Рабочие как воды в рот набрали, да и лес будто задержал дыхание и замер. Первым спохватился Томас Матль.
– Боже, – вымолвил он, – вот скверные дела.
Достав из ящика с инструментами моток проволоки, какой очищают от коры деревья, он что есть силы затянул ее вокруг культи Гроллера, из которой хлестала темная кровь. Гроллер взревел, дернулся всем телом и потерял сознание.
– Сейчас-сейчас, – бормотал Матль, закрывая рану носовым платком. – Так быстро кровью люди не истекают!
Один из рабочих предложил нарубить ветвей, чтобы смастерить носилки. Другой попытался приложить к ране травы, но его быстро оттеснили. Наконец решили, что раненого лучше отнести на руках в деревню, уложить в кузов дизельного грузовика и отправить в больницу. Слесарь-сборщик из Ломбардии, подняв Гроллера с земли, взвалил его на спину, как мешок. Завязался короткий спор: а что делать с рукой? Одни предлагали, закутав ее, взять с собой – может, врачи смогут пришить обратно. Другие возражали: мол, даже самым искусным лекарям сроду не удавалось пришить целую руку, да и если вдруг удастся – она будет Гроллеру только мешать, болтаясь вяло и уродливо, как тряпка. Разрешил спор сам Гроллер, придя в сознание на спине слесаря:
– Похороните мою руку в лесу! Может, из нее вырастет куст зверобоя.
Большая часть бригады понесла в деревню бывшего лесоруба Густля Гроллера, а Эггер и Томас Матль остались на месте происшествия, чтобы закопать руку. Листва и земля в том месте, где лежала рука, пропитались кровью, пальцы на ощупь казались ледяными и восковыми, когда Эггер и Матль отделяли их от топорища. На кончике указательного пальца сидел черный как смоль жук-дровосек. Держа окоченевшую руку перед собой, Матль, сощурившись, рассматривал ее со всех сторон.
– Так чуднó, – начал он. – Только что она была частью Гроллера, а теперь мертва и ничем не отличается от гнилой ветки. А сам Гроллер остался тем же Гроллером, как думаешь?
Эггер пожал плечами:
– А почему нет? Тот же Гроллер, но без одной руки.
– А если бы ему отсекло обе?
– Все равно. Он остался бы Гроллером.
– А если, предположим, ему отсекло бы обе руки, обе ноги, и даже полголовы?!
Эггер задумался.
– Вероятно, он и тогда бы остался Гроллером… в общем-то… – Он вдруг услышал сомнение в своем голосе.
Вздохнув, Томас Матль осторожно положил отрубленную руку на ящик с инструментами, а потом они вместе, ловко орудуя лопатами, в два счета вырыли яму в земле. Лес тем временем вновь задышал, над их головами в кронах деревьев запели птицы. День выдался прохладным, но вот сквозь завесу облаков и густую листву сияющими пучками пробилось солнце, и земля тут же стала мягкой и вязкой. Эггер и Матль опустили руку в могилку и закопали. Последними скрылись под слоем земли пальцы. Секунду они торчали из земли, словно толстые мучные черви, но потом и их засыпали. Вытащив мешочек с табаком, Матль набил самодельную трубку из сливового дерева.
– Смерть – такое свинство! – вырвалось у Матля. – Человек словно уменьшается со временем. Кто-то раз – и помер, а другие живут долго-долго… Вот родился и сразу начинаешь терять одно за другим: сначала палец, потом руку, сначала зуб, а потом и всю челюсть, сперва одно воспоминание, затем память и так далее, пока не исчезнешь совсем. А потом твои останки швырнули в яму, зарыли – и дело с концом.
– И наступает холод, – добавил Эггер. – Холод, который разъедает душу.
Старик взглянул на него. Поморщившись, он сплюнул, не вынимая трубки изо рта, и попал на тот самый коварный отщепок кедра, по краям которого застыла кровь Гроллера.
– Ерунда. Ничего уже не наступит, ничего не будет вообще! Ни тебе холода, ни тебе души. Смерть есть смерть, вот и все. После нее ничего нет, и даже Господа Бога. Если бы он был – разве находилось бы царство небесное так чертовски далеко?!
Сам Томас Матль покинул этот мир почти в тот же день, девять лет спустя. Всю жизнь он желал умереть за работой, но вышло иначе. Принимая ванну – единственную на весь лагерь, сплошь покрытую вмятинами, чудище из оцинкованного железа, которым повар за небольшую плату давал пользоваться рабочим, – Томас Матль уснул. Он проснулся, когда вода стала ледяной, и заработал простуду, а потом так и не вылечился. Несколько ночей он пролежал, обливаясь потом, на своей койке, и все это время нес несвязную чепуху, то о давно умершей матери, то о леших-кровопийцах. Но вот однажды утром он, встав с постели, объявил, что здоров и идет на работу. Мигом натянув штаны, Матль вышел на улицу, подставил лицо солнцу и испустил дух.
Похоронили его на зеленом склоне у деревенского кладбища, который фирма выкупила у общины. Проститься с умершим пришли почти все сотрудники, они внимательно выслушали короткую речь одного из бригадиров, посвященную тяжелой работе в горах и чистой душе Томаса Матля.
До того как фирма «Биттерман и сыновья» объявила себя банкротом в 1946 году, официально числились умершими тридцать семь рабочих, включая и Томаса Матля. Однако в действительности куда больше людей отдали свои жизни при строительстве канатной дороги, расширявшейся все быстрее с начала 1930-х.
«За каждой кабиной стоит покойник», – вымолвил Матль в одну из последних ночей. Но слова его остальные рабочие уже не воспринимали всерьез – решили, что из-за лихорадки он утратил последние остатки разума.
