Вот уже почти месяц он откладывал деньги с получки, собирал монеты в ящик из-под свечек, пряча его в яму у порога дома.
– Хотим восемьдесят грошей и пол-литра! – выпалил черноволосый слесарь-сборщик, всего-то недели две назад приехавший работать на фирму из Ломбардии, но уже заслуживший, благодаря взрывному темпераменту, определенный авторитет в бригаде.
– Девяносто грошей, но без самогона, – ответил Эггер.
– Нет, без самогона никак!
– Тогда шестьдесят грошей и пол-литра.
– По рукам! – выкрикнул черноволосый и треснул кулаком по столу, подтверждая, что сделка состоялась.
Большую часть времени Томас Матль сидел на выступе скалы, руководя действиями рабочих. Мешочки никак не могут располагаться дальше двух метров друг от друга, иначе в буквах будут пробелы.
– Кто же пишет признание в любви дырявыми буквами, дурень ты пустоголовый! – кричал он, швырнув в сторону молодого монтажника, допустившего слишком большие промежутки, камень величиной с кулак.
Рабочие выложили все мешочки точно к закату. Ночь опустилась на горы, Матль перелез со своего выступа к первой букве надписи. Осмотрел склон, по которому равномерно распределилась вся бригада. Затем отряхнул брюки от пыли, выудил из кармана коробок спичек и поджег палку, которая торчала рядом с ним из земли и была обмотана пропитанной керосином тканью. Взяв в руки факел, он стал размахивать им над головой и заорал что есть мочи. Почти в тот же миг на каменистой осыпи вспыхнули еще шестнадцать факелов, рабочие забегали вдоль линий, мигом зажигая один мешочек за другим. Матль тихо усмехнулся. От мысли о самогонке ему стало тепло, но спиной он уже чувствовал прохладное дыхание ночи, все ниже опускающейся на горы.
В ту же минуту внизу, в долине, Андреас Эггер приобнял Мари за плечи. Они договорились встретиться у пня рядом со старым мостиком на закате солнца, Эггер почувствовал облегчение, когда Мари появилась там вовремя. Она была в светлом льняном платье, волосы ее пахли мылом, сеном и самую малость жареной свининой. Постелив пиджак на пень, Эггер предложил ей присесть. Он, дескать, хочет показать ей нечто незабываемое.
– Будет красиво? – спросила Мари.
– Может быть, – ответил Эггер.
Молча они сидели рядом и наблюдали, как солнце исчезает за горами. Эггер слышал, как колотится его сердце. На миг ему даже показалось, будто сердце бьется не у него в груди, а в этом пне, будто гнилой кусок дерева возрождается для новой жизни. Тут издалека донесся крик Томаса Матля, и Эггер произнес, указывая в темноту:
– Смотри!
На той стороне долины, высоко в горах, загорелись шестнадцать огоньков, замельтешили, запрыгали во все стороны, словно рой светлячков. Казалось, перемещаясь, они оставляли за собой капельки света, а те потом соединялись друг с другом плавными линиями. Эггер чувствовал тепло, исходящее от Мари. Обнимая ее за плечи, он слышал тихое дыхание. Горящие линии на горе изгибались, вились, некоторые замыкались, образуя окружности. Последними загорелись прямая линия и точка справа, и Эггер знал, что это старый Матль взобрался по каменистой осыпи и лично поджег несколько последних мешочков.
Слова «Для тебя, Мари!» горели на склоне, огромные, хорошо видные каждому в долине. Буква «М» казалось немного косой, кроме того, в середине зияла дыра, словно кто-то пытался разорвать ее пополам. Как минимум два мешочка не загорелись – а может, их даже не заложили в нужные места. Сделав глубокий вздох, Эггер повернулся к Мари и попытался разглядеть ее лицо во тьме. А затем спросил:
– Ты станешь моей женой?
– Да, – прошептала она едва слышно.
Эггер не знал, верно ли он расслышал ответ, а потому переспросил:
– Станешь моей женой, Мари?
– Да, стану, – повторила она твердым голосом, и Эггер почувствовал, что вот-вот свалится с пня, на котором сидел.
Но не свалился. Они прижались друг к другу, а когда разомкнули объятия, огни на горе уже погасли.
Андреас Эггер больше не проводил ночи в одиночестве. Теперь рядом с ним на кровати, тихонько вздыхая, спала жена, а он мог рассматривать изгибы ее тела под одеялом, фигуру, которую за последние недели хорошо изучил, но все еще воспринимал как непостижимое чудо. Эггеру уже тридцать три, и свои обязанности он знает. Он будет защищать Мари и обеспечивать ее, так он решил, так и поступит. И поэтому однажды утром, в понедельник, он вновь явился к прокуристу фирмы, где работал.
– Я хочу больше работать, – заявил Эггер, вертя шерстяную шапку в руках.
Оторвав взгляд от письменного стола, прокурист раздраженно посмотрел на Эггера:
– Нет таких людей, которые хотят больше работать!
– А я хочу, потому что скоро обзаведусь семьей.
– Значит, ты хочешь получать больше денег, а не больше работать.
– Поскольку вы так считаете, в ваших словах есть доля правды.
– Да, я считаю именно так. Сколько ты получаешь сейчас?
– Шестьдесят грошей в час.
Откинувшись в кресле, прокурист посмотрел в окно, где за слоем пыли виднелись белые вершины Петушиного хребта. Медленно погладил рукой лысину. Затем, шумно выдохнув, взглянул Эггеру в глаза.
– Будешь получать восемьдесят в час, но я хочу, чтобы за каждый грош ты надрывался изо всех сил. Согласен?
Эггер кивнул. А потом прокурист произнес слова, которые Эггер запомнил на всю жизнь, пусть и не понял их в тот момент:
– Можно выторговать у человека час или два или же красть у него целые дни, можно даже лишить его всей жизни. Но никто не в состоянии отнять у человека единственное мгновение. Вот что я тебе скажу, а теперь оставь меня в покое.
***
Тем временем строительная бригада фирмы «Биттерман и сыновья» продвинулась выше по склону, оставив позади границу леса, а вместе с ней и шрам на теле горы длиной полтора километра и шириной до тридцати метров. До запланированного места расположения верхней станции подъемника у вершины Карлейтнер оставалось около четырех сотен метров, но склон тут был крут и неприступен, а последний отрезок пути должен был проходить над отвесной стеной, увенчанной скалистым выступом, который местные из-за его необычной формы прозвали Череп Великана. Вот уже много дней Эггер висел точно под подбородком Черепа Великана и сверлил в гранитной стене дыры, а потом вкручивал туда крепежные винты толщиной с руку, которым следовало держать металлическую лестницу для технического обслуживания подъемника. В глубине души он испытывал гордость, думая о рабочих, чья жизнь во время подъема по лестнице будет зависеть только от него и его мастерства. Во время коротких передышек он, примостившись на выступе, смотрел на долину. Несколько недель назад старую дорогу засыпали песком и просмолили, а теперь за паром и взвесью угадывались очертания рабочих, беззвучно – так казалось издалека – укладывающих горячий асфальт кирками и лопатами.
