Ее белые очертания он принял было за клочья тумана. Но тут же отчетливо разглядел бледные руки. Потертый платок на плечах. И волосы, тенью падающие на белизну плеч. По телу Эггера пробежала дрожь. В тот же миг он почувствовал холод. Но этот мороз по коже – не от холодного воздуха. Он зародился внутри. Холод засел глубоко в сердце, холод – это и есть ужас. Белая фигура приближалась к узкому скалистому выступу, перемещалась быстро, но Эггер не мог разглядеть ее шагов. Словно Ледяную Даму тянула к скале невидимая нить, скрытый механизм. Эггер не решался даже шевельнуться. Ужас сковал его сердце, но, как ни странно, в то же время он боялся спугнуть Ледяную Даму звуком или резким движением. Он увидел, как ветер, запутавшись в ее волосах, на миг обнажил шею. И понял все.
– Обернись! – взмолился он. – Пожалуйста, обернись, посмотри на меня.
Но она все удалялась, а Эггер видел только шею, на которой красным полумесяцем светился шрам.
– Где ты была так долго? – крикнул он. – Мне столько надо тебе рассказать! Ты не поверишь, Мари! Рассказать об этой длинной, длинной жизни…
Она не обернулась. Не ответила. Слышался только шум ветра, вой и тихие вздохи, с которыми он касался земли, забирая с собой последний снег той зимы.
Эггер стоял на склоне совсем один. Он не двигался очень долго, а кругом отступала ночь. Когда он наконец пошевелился, за далекими горными грядами уже сияло солнце, заливало вершины столь нежным и красивым светом, что не будь Эггер таким усталым и сбитым с толку, он рассмеялся бы от пронзительного счастья.
В последующие недели Эггер не раз бродил по скалистым горным склонам над своим домом, но Ледяная Дама, или Мари, или кем бы ни было то видение, больше так и не явилась, и понемногу образ ее меркнул в его памяти, пока наконец не растворился окончательно. Эггер вообще стал забывчив. Случалось даже, что, встав с постели, он больше часа искал ботинки, которые накануне вечером повесил на печную трубу сушиться. Или, размышляя насчет приготовления ужина, окунался в долгие мечтания и грезы, которые утомляли его настолько, что он, нередко все еще сидя за столом, опускал голову на руки и засыпал, так и не съев ни кусочка. Иногда, готовясь отправиться ко сну, он ставил табуретку у окна и долго вглядывался в ночной пейзаж, надеясь, что на фоне ночи возникнут воспоминания, способные привнести хоть чуточку покоя в его смятенную душу. Но все чаще и чаще порядок событий у него в памяти путался, воспоминания летели кувырком, и стоило какой-то цельной картине предстать перед его внутренним взором – она тут же ускользала от него или таяла, как кусок сливочного масла на горячей сковороде.
Однажды двое лыжников увидели, как совершенно голый Эггер расхаживает перед своим домом по снегу в поисках бутылки пива, которую он накануне вечером вынес на улицу охлаждаться, и с тех пор некоторые из деревенских стали считать Эггера окончательно чокнувшимся стариком. Но его это не беспокоило. Он знал, что сознание путается у него все сильнее, но сумасшедшим не был. Да и вообще в то время он уже вовсе не придавал значения людскому мнению, а бутылка действительно нашлась после непродолжительных поисков – лежала себе рядом с водосточным желобом, лопнула от мороза, и пиво можно было сосать, как мороженое на палочке, – и Эггер с тихим удовлетворением отметил, что хотя бы в этот день у него мысли сочетаются с действиями.
Согласно свидетельству о рождении, которое, по мнению Эггера, не стоило и чернил для печати, стоявшей на нем, ему было семьдесят девять лет. Он прожил дольше, чем когда-либо предполагал, и мог в общем и целом быть довольным своей жизнью. Он пережил детство, войну и сход лавины. Работа его никогда не тяготила, он проделал в горах необозримое количество отверстий и, очевидно, срубил достаточно деревьев, чтобы хватило дров топить печи на протяжении целой зимы в каком-нибудь небольшом городке. Жизнь его не раз висела на волоске, а за последние годы, работая проводником в горах, он узнал о людях больше, чем способен осмыслить. В долг, как ему помнилось, он много не брал, не поддавался мирским соблазнам – пьянству, распутству и чревоугодию. Он построил дом, спал в бесчисленных кроватях, хлевах, на погрузочных платформах, а в России даже провел две ночи в деревянном ящике. Он любил. Получил представление о том, куда может привести любовь. Он видел, как люди ступают по Луне. Он так и не создал себе сложностей тем, чтобы поверить в Бога, и смерть его не страшила. Эггер не помнил, откуда пришел, и не знал, куда уйдет. И все же на отрезок времени между этими событиями, а именно – на всю свою жизнь, он смотрел без сожаления, с прерывистым смехом и огромным удивлением.
Андреас Эггер умер в феврале, ночью, но не на улице, как он себе представлял – солнечные лучи греют затылок или звездное небо висит над головой, – а дома, за столом. У него закончились свечи, поэтому он сидел при скудном свете луны – в крошечном прямоугольнике окна она походила на тусклую, покрытую пылью и паутиной лампочку. Эггер думал о том, что предстоит сделать в ближайшие дни: купить свечек, заделать щель в оконной раме, через которую задувал ветер, выкопать перед домом канаву глубиной по колено и шириной сантиметров тридцать, чтобы там скапливалась талая вода. «Погода подсобит», – довольно уверенно сказал себе Эггер. Если вечером нога у него не ныла, то на следующий день обычно погода стояла тихая. Эггер думал о ноге с благодарностью, ведь на этом прогнившем полене он столько лет промотался по миру! Однако сейчас уже не сумел понять – это его мысли или ему снится сон? Эггер услышал шорох, близко-близко. Мягкий шепот, так обычно разговаривают с детьми.
– Поздновато уже, – услышал он свои же слова.
Казалось, они на несколько секунд повисли в воздухе, а потом лопнули и рассеялись в лунном свете, падающем сквозь окно. Эггер ощутил в груди пронзительную боль и увидел, как тело его медленно заваливается вперед, как щека касается столешницы. Он слушал биение своего сердца. И вслушивался в тишину, когда это биение прекратилось. Терпеливо ждал следующего удара. А когда удара не последовало – перестал ждать и умер.
Три дня спустя его нашел почтальон – постучал в окно, хотел отдать местную газету. Тело Эггера хорошо сохранилось при зимних холодах, казалось, он просто сел за стол позавтракать и уснул. Похороны состоялись на следующий день. Церемония длилась недолго. Пастор продрог, пока работники кладбища опускали гроб в могилу, вырытую маленьким экскаватором в промерзшей земле. Теперь Андреас Эггер лежит рядом со своей женой Мари. На могиле его стоит грубо обтесанная, испещренная трещинами известняковая плита, а летом растет светло-фиолетовая льнянка.
Однажды утром, почти за полгода до смерти, Эггера разбудило какое-то душевное беспокойство и в ту же минуту – не успел он и моргнуть – выгнало его на улицу. Сентябрь только начался, сквозь слой облаков пробивались солнечные лучи, подсвечивая блестящие автомобили тех местных, которые по каким-либо причинам не нашли себя в сфере туризма и каждое утро, нанизывая бусинки своих машин на нить дороги, выезжали на работу за пределы долины. Эггеру нравилась разноцветная цепочка машин, уходящая вдаль, постепенно теряющая свои очертания в туманном свете, растворяющаяся там насовсем. Одновременно это зрелище печалило его. Он невольно задумался о том, что сам, помимо поездок к окрестным канатным дорогам и горнолыжным подъемникам фирмы «Биттерман и сыновья», покидал эти края один-единственный раз, когда отправился на войну. Вспомнил, как, сидя на козлах гужевой повозки, впервые прибыл в долину именно по этой дороге, тогда представлявшей из себя лишь изборожденный глубокими колеями проселок. В этот миг Эггера охватила такая глубокая и жгучая тоска, что казалось, сердце вот-вот разорвется. Даже не оглянувшись, он бросился бежать. Быстро, как только мог, хромая, спотыкаясь, он бежал в деревню, где прямо за многоэтажным отелем «Пост» располагалась остановка и, стоя с работающим двигателем, готовился к отправлению желтый автобус маршрута номер пять, который еще называли «Маршрутом семи долин».
