Андреас Эггер не раз задавался вопросом, стоит ли ему приобрести телевизор, но так этого и не сделал. То на телевизор не хватало денег, то времени его купить, то не находилось места, и в целом Эггеру казалось, что для такой серьезной инвестиции все никак не складываются условия. Ему недоставало усидчивости, чтобы часами всматриваться в мерцающий экран, как другие. К тому же, если долго смотреть телевизор, затуманится взгляд и размягчится мозг, так считал он втайне. И все же благодаря телевидению Эггер приобрел два впечатляющих воспоминания, которые впоследствии нередко выуживал из глубин памяти и перебирал с пугающе отрадным чувством. Первое относится к вечеру в «Золотой серне», где тогда только-только появился новехонький телевизор марки «Империал». До того Эггер не заходил в трактир несколько месяцев, а потому удивился, когда вошел и вместо привычной тихой болтовни посетителей услышал как будто металлические, искаженные тихим шумом голоса из телевизора. Обернувшись, он увидел, что человек семь или восемь сидят за разными столиками и зачарованно вглядываются в аппарат размером с ящик. Впервые в жизни Эггер увидел телевизионное изображение так близко. Картинки на экране магическим образом сменяли друг друга, словно это само собой разумеется, открывали для сидящих в душном помещении «Золотой серны» мир, о существовании которого Эггер прежде не имел ни малейшего понятия. Эггер видел узкие высокие дома, чьи крыши устремлялись в небо, как перевернутые сосульки. Из окон сыпались обрывки бумаги, люди на улицах смеялись, кричали, подбрасывали шляпы в воздух, казались совершенно обезумевшими от радости. Не успел Эггер сообразить, что происходит, на экране будто произошел беззвучный взрыв, картинка разлетелась на кусочки, из которых – и секунды не прошло! – сложилась уже другая сцена. На деревянных скамьях сидели мужчины в рубашках с коротким рукавом и рабочих комбинезонах, наблюдая, как темнокожая девочка лет десяти стоит на коленях в клетке и гладит гриву растянувшегося на полу льва. Вот зверь зевнул, растягивая свою пасть на весь экран, да так, что можно разглядеть даже слюну. Публика хлопала в ладоши, а девочка прижалась ко льву, и на миг показалось, будто она исчезла в его гриве. Эггер рассмеялся. Смеялся он скорее от смущения, потому что не представлял, как следует вести себя, когда смотришь телевизор в присутствии других людей. Он стыдился своего незнания. Чувствовал себя ребенком, наблюдающим за взрослыми непонятными делами: все это довольно интересно, но не касается его лично.
А потом на экране появилось то, что затронуло самое его сердце. Из самолета на трап выходила молодая женщина. Не просто случайная женщина, спускающаяся по узкому трапу на летное поле, а самое красивое создание, какое Эггер видел в жизни. Звали ее Грейс Келли, имя это звучало необыкновенно, такого он никогда не слышал, но в то же время казалось, что лишь оно идеально ей подходит. Она, одетая в короткое пальто, махала рукой людям, толпившимся у трапа на летном поле. Кучка репортеров ринулась к ней навстречу, они тут же, на одном дыхании, стали закидывать ее вопросами, и пока она отвечала, солнечный свет струился по светлым волосам и тонкой, гладкой шее. Эггер содрогнулся от мысли, что эти волосы и эта шея – не просто плод воображения, нет, где-то в этом мире есть человек, который к ним прикасался, хоть бы и кончиками пальцев… А то и рукой. Грейс Келли помахала еще раз и рассмеялась, растягивая темные губы в широкой улыбке. Эггер вышел из трактира. Он побродил по деревенским улицам, а потом присел на ступени у входа в капеллу. Смотрел на землю, истоптанную бесчисленными поколениями грешников, и ждал, когда сердце вновь успокоится. Смех Грейс Келли и грусть, которую Эггер увидел в ее глазах, взволновали его душу, но он и сам не понимал, что происходит. Еще долго он сидел все там же, а потом, после наступления темноты, вдруг понял, что на улице похолодало, и отправился домой.
Случилось это в конце пятидесятых. А вот второе, совсем не похожее на первое, воспоминание Эггера о необычайном переживании, связанном с телевизором, относится к куда более позднему времени, к лету 1969 года, когда телевизор почти в каждом доме стал центром и главной целью, ради которой семья собиралась вечерами вместе. В тот день Эггер, а также почти сто пятьдесят жителей деревни сидели в зале дома церковной общины и наблюдали, как два молодых американца впервые вышли на Луну. Почти все время, что длилась передача, в зале царила напряженная тишина, но стоило Нилу Армстронгу поставить ногу на пыльную лунную поверхность, как все с ликованием закричали, как будто с тяжелых плеч каждого крестьянина свалился какой-то груз. А после взрослым бесплатно наливали пиво, детям раздавали сок и пончики с повидлом, член общинного совета произнес небольшую речь о громадных усилиях, благодаря которым такое чудо стало возможным, а человечество, вероятно, сможет выдвинуться еще бог весть куда. Эггер аплодировал вместе с остальными, в то время как на телеэкране по поверхности Луны, высоко в небесах и прямо над ними, непостижимым образом расхаживали призрачные американские космонавты, и в этот миг Эггер ощущал таинственную близость и связь с жителями деревни, сидящими тут, внизу, на Земле, в затемненном зале, в стенах еще пахнущего свежей краской дома церковной общины.
Вернувшись из России, Эггер в тот же день направился в лагерь строительной фирмы «Биттерман и сыновья». Спроси он у кого-нибудь заранее, как поживает фирма, идти никуда бы не пришлось. Бараки исчезли. Лагерь опустел. Только кое-где остатки бетона да поросшие сорной травой деревянные балки теперь указывали на то, что прежде тут работали и жили люди. Там, где сидел за письменным столом прокурист, ныне распустились белые цветочки.
В деревне Эггер узнал, что фирма обанкротилась вскоре после войны. За год до того оставшихся рабочих перебросили на производство оружия вместо производства стальных несущих конструкций и двойных лебедок, так как фирма откликнулась на отчаянный призыв родины о помощи. Старик Биттерман слыл ярым патриотом, еще в Первую мировую он потерял руку до локтя и осколок правой скулы на Западном фронте, а сейчас ставил прежде всего на производство карабинов и шариковых шарниров для штурмовых орудий. Шарниры получались качественными, но одна из частей магазина ломалась при нагреве, что повлекло за собой ужасающие последствия на фронте, и в конце концов старик Биттерман пришел к выводу, что на нем лежит немалая вина за то, что война была проиграна. Он застрелился в лесу за домом, для надежности взяв старое охотничье ружье своего отца. Лесник нашел его тело под заросшей дикой яблоней, из раздробленного черепа торчала металлическая пластина с гравировкой 23.11.1917.
Строительством и обслуживанием канатных дорог теперь занимались другие компании, но куда бы Эггер ни обращался – ему везде отказывали. Мол, он больше не подходит для такой работы. После войны прошло немного лет, но все же достаточно, чтобы от старых технологий в строительстве успели отказаться, и для такого, как он, к сожалению, нет места в мире современного транспорта.
Вечерами Андреас Эггер сидел на краю кровати и рассматривал свои руки. Они лежали на коленях, тяжелые и темные, как болотная грязь. И кожа задубелая, растрескавшаяся, будто звериная лапа. О годах, проведенных среди скал и в лесу, напоминали шрамы – каждый из них, если Эггеру удавалось вспомнить конкретный случай, мог рассказать о неудаче, старании или успехе. После той ночи, когда он руками раскапывал снег в поисках Мари, ногти его покрылись трещинами, а по краям стали врастать в кожу. Ноготь на одном большом пальце совсем почернел, в центре виднелась впадинка. Поднеся руки близко к лицу, Эггер разглядывал кожу на тыльной стороне ладоней, она выглядела как помятое льняное полотно. На кончиках пальцев – мозоли, на костяшках – шишки. В ранках и морщинках застряла грязь, которую не отмоешь ни щеткой для лошадей, ни хозяйственным мылом. Под кожей виднелись выступающие вены, а поднеся руки к окну, к сумеречному свету, Эггер увидел, что они слегка дрожат. «Руки старика», – подумал он, снова положив их на колени.
