Девочки собирались свернуть западнее, в маленькое поселение, где их ждали. Лючию – крепкий основательный мужчина, который уважительно относился к её «маленьким особенностям», они вместе образовывали чудесную пару средних лет. Она показала Доре фото, которое бережно хранила в косметичке, – хороший такой дядька с седыми усами, надёжный. Кроме того, на юго-западе кое-как функционировал нефтеперерабатывающий заводик, там оставались технари, умеющие привести в порядок их розовый автобус.
В последний вечер, когда Анабель и Лючия отправились спать, Джоки и Дора всё ещё сидели у костра и разговаривали. Он неожиданно отбросил игривый тон и начал рассказывать о доме, о том, как в первые годы после Потопа оказался на улице.
Джоки исполнилось пятнадцать, и быт вокруг только-только начал устраиваться, когда он окончательно понял две вещи. Ему не хочется работать на ферме вместе с родителями, он должен танцевать, как мечтал с детства, должен выступать перед публикой хотя бы на улицах, и четвертаки, брошенные зрителями в шляпу, дороже для него, чем доллары, которые отец выручал на рынке за овощи и молоко. И он не любил девчонок.
Нет, у него как раз были подружки, с которыми они отплясывали латину, старинный рок-н-ролл и горячие клубные танцы, обсуждали одежду, перекраивая на костюмы всё что угодно: занавески – на платья, кожаные чехлы – на сбрую в стиле БДСМ, виниловый тент на блестящие штаны (в них нещадно потели яйца, зато с подсветкой смотрелось умопомрачительно). Джоки всегда находил общий язык с девчонками, но не испытывал ни малейшего волнения, когда переодевался с ними в тесной гримёрке или валялся на одной кровати, слушая музыку. Рыженькая вертлявая Лиз стала ему не только партнёршей, но ближайшим другом, он восхищался её молочной кожей, гибкостью, быстрой реакцией. Как-то перед выступлением он заплетал кудряшки Лиз во французскую косу, перебирая медные пряди, и под конец нежно погладил её щёку там, где нижняя челюсть закруглялась, чтобы подняться к виску. У Лиз это место под прозрачной кожей выступало так, что всё время тянуло потрогать. Джоки в последнее время погрузился в дополнительные занятия по анатомии, желая лучше понимать, как устроен его скелет, как работают мышцы, до каких пределов можно их растягивать и прокачивать, добиваясь от тела идеального послушания. И ему нравилось представлять, как под тончайшей кожей Лиз жевательные мышцы спускаются от скуловой дуги к нижней челюсти. Но Джоки страшно удивился, когда под лёгким прикосновением девочка сначала замерла, а потом чуть повернула голову и прижалась щекой к его ладони. Он уже не был дурачком и прекрасно понимал, что означает этот порывистый отклик её тела. Но вот беда – совершенно ничем не мог ей ответить.
Зато с парнями… с парнями – да, вспыхивали и нежность, и жар внизу живота, и жажда близости. Джоки осознавал, что с ним происходит, и не особенно беспокоился. В их школе говорили про такие вещи, он жил в кампусе с парнями, которые шутили о голубых, но сами интересовались только девочками. Он учился в школе-пансионате, довольно неплохой до Потопа, а после она превратилась в бесплатный приют. В отличие от многих одноклассников у Джоки были живы родители, и на летние каникулы он отправлялся домой.
В тот год он весь июнь и июль работал на ферме, ухаживал за коровами и козами и тихо радовался, что в августе предстоит вернуться в город и перейти в старшие классы. Не то чтобы он не любил животных, наоборот, с некоторыми из них у него устанавливалось подобие привязанности, козу Ангелику вообще доил лучше всех, даже мать признавала, что ему она отдаёт больше молока. Но именно поэтому он ненавидел позднюю осень, когда начинался забой лишнего скота, который не планировали кормить зимой. Джоки, хоть и крестьянский ребёнок, не мог привыкнуть к тому, что хозяин, выхаживавший козлят и телят, как маленьких детей, однажды сильным и уверенным жестом перережет им горло, снимет шкуру и разделает мясо.
«В чём любовь, – думал он, – если не в заботе, не в ласке, и кто тогда может гарантировать, что любящий тебя человек не вскроет твою яремную вену, если так ему будет выгодней?» Ну, то есть он понимал, конечно, что люди есть люди, а животные для того и созданы, чтобы… И что любовь – это ещё и секс, и близость души, и всякое такое, чего с животными можно и не выстраивать – ну, без секса точно следует обойтись, хотя мальчишки ржали между собой насчёт особых отношений с овечками. Но каждый раз, когда очередной зимний новорожденный козлёнок тыкался ему в ладонь влажной мордочкой, Джоки радовался, что осень проведёт в школе, а не на ферме.
А кроме того, его место было в городе, там, где есть музыка, танцы, сцена и зрители, пусть даже это пятачок на рыночной площади и толпа случайных прохожих. Его тело всё время будто прислушивалось и отыскивало ритм, под который можно начать двигаться, он хотел бы танцевать под звуки дождя, вой ветра, стук мотора – мышцы отзывались даже на его собственные мысли, и он мог станцевать голод, печаль, застенчивость и тревогу. Собственно, это главный его способ справиться с любым переживанием.
Сейчас ему бы танцевать предвкушение, но Джоки уже давно знал, что на глазах у родителей лучше ничего такого не делать. Они не то чтобы осуждали и запрещали, но он чувствовал в их телах неодобрение, когда речь заходила о его занятиях – ну да, он и движения считывал лучше, чем понимал слова. Когда отец сжимает зубы, а у мамы в шее и плечах появляется такое особенное одеревенение, только слепой не догадается, что у них на уме, даже если он в этот момент молчит, а она говорит: «Очень рада за тебя».
И тем вечером, когда Джоки вошёл в гостиную и спросил: «Мам, ты не видела красную сумку, я бы уже начал собираться», он почти сразу всё понял. По тому, как отец почти незаметно подобрался, уселся в кресле плотнее, наклонился вперёд и отвел глаза, а мама встала, отошла от света лампы и спрятала лицо в тени, не отрывая при этом от Джоки блестящего взгляда, – по этой крошечной пантомиме он понял всё. Когда приходило время забивать коз, мама тоже отбегала подальше и следила издали, как отец выводит животных из хлева. И сейчас, и тогда Джоки читал по её телу сложное двойственное переживание: неприятно, но необходимо, и ей, в конечном итоге, нравится, что все идёт как должно.
И потому он почти не удивился, когда отец сказал:
– Джок, ты не поедешь.
На самом деле, когда у тебя рушится жизнь, ты не обязательно чувствуешь удивление. Отчаяние – да, иногда надежду, что всё ещё можно исправить.
– Я должен задержаться? Тебе надо с крышей сарая помочь перед отъездом?
– И не только с крышей, парень, ты нужен мне здесь. Хватит уже учиться.
– Пап, но мне ещё три года…
– Ты не понял, что ли? – Отец изобразил нарочитое изумление. – Я сказал – хватит. Оглянись вокруг, после этой хрени, что случилась с нами, никому нахрен не нужно твое образование, никаких колледжей, университетов и прочего дерьма. Ты в адвокаты собрался или, может, в менеджеры? Помнишь, к нам на днях заглядывал один бакалавр, рвался за пару монет дерьмо почистить, но согласился и на миску кукурузной каши с вяленым мясом. Люди всегда жрали и будут жрать, хоть всё к чертям провалится, на ферме не пропадёшь.
