Мама ничего не отвечает, только гладит её сухой тёплой ладонью по мокрой щеке, выпрямляется (в спине у неё что-то отчётливо хрустит), поворачивается и уходит в темноту. Дора видит, как отблеск костра гаснет на сером шёлке, но не пытается её остановить – всё уже сказано.
6
Когда минут через двадцать рядом раздались шаги, Дора даже слегка удивилась – вроде поговорили же обо всём. Но к ней приблизилась чужая незнакомая женщина, старая и оборванная.
Обмениваясь обычными формулами – как зовут, откуда, куда, давно ли в пути? – каждая пыталась прощупать другую на предмет пригодности для ночёвки бок о бок. Дора даже принюхалась незаметно, не пахнет ли дама чем-нибудь невыносимым – вроде нет. Наконец обе решили, что собеседница приблизительно в порядке, во сне не зарежет и не ограбит. Если повезёт.
Старуху звали Ленка, родители из Восточной Европы наградили её этим странным именем и размытыми славянскими чертами лица. Дора подумала, что женщина могла быть в юности какой угодно, красивой или обыкновенной, сейчас уже не понять – индивидуальность растворилась в обвисшей коже и бесформенном теле. Кстати, не такая уж она и древняя, чуть старше её подруги Эстер, но вся какая-то безнадежная. Через полчаса Дора пришла к выводу, что Ленка всё же была в прошлом хороша – её выдали едва уловимые изящные жесты, кокетливая ирония, проскальзывающая в голосе, манера намечать улыбку и тут же сдерживать, втягивая щёки, будто она слишком ценна, чтобы так запросто награждать людей. Но всякий раз Ленка спохватывалась и стеснительно гасила интонацию и движение, словно бы они не подходили для её нынешнего облика. «А может, я сочиняю, – думала Дора. – Приписываю бедной тётке рефлексию, которой в помине нет». Она давно знала, что каждый человек сложней, чем кажется, и удивительно прост. Все мы понятны и предсказуемы и в то же время бесконечно разнообразны в своих проявлениях. Можно довольно точно просчитать среднюю реакцию толпы на раздражитель и ошибиться в прогнозах насчёт самого близкого человека.
Но беседа, как часто бывает в пути, стремительно свернула к личным темам, в частности, к возрасту, и наблюдения Доры подтвердились.
– Это произошло в одночасье, когда полтинник подкатил. Я вдруг перестала чувствовать себя женщиной. Нет, не климакс ещё даже, просто так. Ну, растолстела, конечно, кожа повисла, но не фатально. Знаешь, тётки и похуже меня не терялись. Конечно, косметологии допотопной уже не было, чтобы щёки к ушам подшить, но все как-то следили за собой. А кто не следил, тоже особо не смущались. Мне подруги говорили: «Посмотри, другие и в семьдесят лет романы крутят, и молодых любовников меняют, а ты на себе крест поставила». А я знаешь что отвечала? Мне мама рассказывала, у них в селе даже осликов трахали. Но это ничего не говорит о том, что ослик ого-го и секси. Просто кому-то очень хотелось трахаться. Вот и не надо мне тут про любовников в семьдесят, это не про ихнюю красоту и уверенность речь, а просто у одних зудит, а другим не стыдно. А мне осликом непотребно, после того как всю жизнь красоткой прожила. У меня знакомая была, трансуха моих лет, тоже не бог весть какой сохранности. Но она больше женщина, чем я оказалась. Юбочки эти, помада, шпильки – ей в радость, а я смотреть на себя не могла в таком. Помню, нарядилась как-то в платье недлинное, под него гольфы, знаешь, смешные такие, но не детские, а с намёком как бы, и в гости пошла. Сажусь в кресло и вижу коленку свою, круглую и очень даже неплохую – вполне себе. А потом подходит хозяйская дочка лет шестнадцати, в драных джинсах, и в дырке её колено видно. Абсолютно, знаешь, фарфоровое, аж светится, и шёлком отливает. А на своё гляжу – какие-то синие жилочки проступают, потёртости, морщинки. Незаметно почти, но я их вижу. И в одночасье поняла, что всё. Погасло тело. Свет выключили, двери заперли, закрыли ставни.
– И что ты сделала тогда?
– А ничего не сделала. Платье одёрнула.
Ленка помолчала.
– Девки говорили: мужики не замечают, молодые особенно, всё равно им. А мне, мне-то не равно! И дать я им уже ничего не могла. Обмануть-то легко, но ни куража больше, ни трепета. Зачем парню такая любовница, он заслуживает всего, огня, страсти, а у меня нету для него ничего. Ничего не осталось, кроме оболочки…
Ленка явно говорила о каком-то определённом мужчине, но Дора не рискнула расспрашивать. Некоторые неудачи болят, сколько бы лет ни прошло.
– Долго не могла понять, что со мной. Заметила, что перестала наряжаться, из дома редко выхожу, чаще к ночи, в темноте. Работа позволяла, я шила хорошо, брала заказы – люди несли починить-перелицевать, беды не знала. При таком умении шмоточницей была страшной, умела из любой тряпки сделать конфетку и выйти в ней, как королева. А тут руки опустились, влезу в мешок какой и ношу до дыр. Людей обшивала, а себя нет, как отрезало. Поняла, знаешь: стыдно мне.
– Да разве же старость стыдная? – изумилась Дора. – Больно, горько, но все там будем, можно подумать, ты одна заболела неприличным чем.
– Нет же, ты не понимаешь… Твоё счастье, что не понимаешь пока, но послушай, детка, пригодится. Мне стыдно жить стало. Мужикам улыбаться, глазки строить, краситься, танцевать, флиртовать. Говорить почти не хотела, до того дошло. Я же непростая была, могла и голосом, и словом закружить. А тут передо мной будто зеркало поставили. Я ресницы подниму, голову наклоню, только игру начну и вдруг вижу себя как со стороны – шея толстая сгибается и складка, что у того шарпея. Сразу кажется, мужик смотрит на меня и думает: «заневестилась, корова старая», и противно ему. Хотя вряд ли потравы мои кому заметны, но я-то знала. Как тухлятину впаривать. Кто-то, может, и позарится с голодухи, да я несогласна! Проснётся он утром, а рядом баба похрапывает, солнышко рыхлые ляжки высвечивает, и пахнет, знаешь, не цветами и молоком, а просто бабой несвежей.
Дора молчала, не понимая, что ответить. Она не застала культ молодости, который постепенно сошёл на нет в те времена, когда ей не было и двадцати, а потом случился Потоп, и у людей начались проблемы посерьёзнее, чем естественное увядание. А Ленка не только сохранила прежние взгляды, но и щедро делилась своей фобией – Дора внезапно почувствовала быстротечность времени собственной кожей, будто её всю жизнь разъедали микроскопические капельки кислоты, каждую секунду нанося крошечный, но невосполнимый урон, а теперь она наконец-то заметила. Оглядела себя непредвзято и увидела, что исчезла лёгкость движений, отяжелела походка, испортилась осанка, пропали упругость и гладкость. Правда, недавно к ней вернулись месячные, но слабые и недолгие, даже в пути не причинявшие особых неудобств, поэтому она всё равно считала, что детородный возраст позади, а с ним вместе ушли и остатки молодости. До встречи с Ленкой она принимала это как данность, но теперь нахлынула горечь потери.
«Господи, – подумала Дора, – мы все в аду, только счастье наше и уверенность зависят от того, осознаём мы это или нет». Ленка помнила про ад ежеминутно и не уставала гореть изнутри и плавиться под невидимым, но едким кислотным дождём. Дора почувствовала, как сострадание сжимает ей горло. «Себя пожалей, дура», – заметил насмешливый голос у неё в голове. Но Дора понимала, что переживание своей смертности и старения шутка очень личная. Одни способны заглянуть на самое его дно и сказать – что ж, дело естественное. А другие тонут и захлёбываются в этом омуте очень долго, иногда с самой юности, как только впервые заметят быстротечность жизни.
