И даже теперь, когда сидел у её постели и отчётливо видел, как мало в ней осталось жизни, он томился и рвался уйти. Ему хотелось выплакать своё горе одному, не на её глазах, хотелось погулять по городу и отвлечься, да и просто поспать – ночами он работал в баре, а остальное время почти полностью проводил с ней, выкраивая несколько часов для сна посреди дня, после того, как кормил её обедом. Сама она уже не могла есть, и он ложку за ложкой отправлял ей в рот те самые консервы, стараясь не частить и не зачерпывать слишком много. Она подолгу держала во рту смесь, а он следил за своим лицом, чтобы на нём не отразились скука и нетерпение.
Когда наконец уходил, покоя всё равно не было. Он настроил её телефон так, чтобы она могла вызвать его одним нажатием. Аппарат всегда был у неё под правой рукой, гарнитура на левом ухе, и она часто звонила ему, чтобы прошептать какие-то бессмысленные просьбы не плакать, беречь себя, покушать, аккуратнее вести машину. Чувство времени оставило её, и звонки начинались почти сразу же, как только он выходил из палаты.
Однажды он сорвался и перед уходом настойчиво попросил:
– Пожалуйста, не звони мне сегодня. Пожалуйста, дай поспать. Мне нужно всего несколько часов, иначе я рехнусь от усталости. Тётя Ханна зайдёт попозже, не дёргай меня хоть немного.
Он сам не заметил, как голос превратился в свистящий от раздражения шёпот. Опомнился, тут же улыбнулся, но она уже всё поняла, испугалась и кивнула:
– Что ты! Иди! Прости, деточка моя! Спи, я не потревожу, прости!
У порога он оглянулся на её виноватое лицо, ужаснулся себе и тому облегчению, которое испытал. Дома отключил звук мобильника, поставил будильник на шесть вечера и мгновенно уснул.
Резкий сигнал вырвал из сна, он взял телефон и увидел то, чего ждал и боялся. Шесть неотвеченных от тёти Ханны. Перезванивать не стал, натянул одежду и сбежал по лестнице. Пока ехал, звонков не было.
В палате сидела тётушка, сурово поджавшая губы при его появлении. Мама уже не открывала глаза и не откликалась на его голос, и он пробыл с ней до тех пор, пока не пришли врачи и не начали отсоединять трубки и отключать аппараты. Только тогда Ханна заговорила:
– Она тебя звала, всё время звала, пока была в сознании, смотрела на дверь сколько могла. А звонить не хотела, сказала, ты не велел, чтобы не разбудила. Что ж, надеюсь, ты выспался. – Голос её сочился ядом, и она имела на это полное право.
Красавчик рассказывал, не поворачиваясь к Доре, неотрывно смотрел в костёр, и она была благодарна за это. Она не знала, чем могла бы ответить на его взгляд.
– Так что не месяц, а год… два года бы отдал, всё равно с тех пор не жил. Не спал толком. Нет, погоди, я не ною, хорошее тоже было, женщины, друзья. Только кто мне теперь… Зачем? Никто меня больше так не любит. А я даже последнего не сделал, не попрощался.
– Послушай, она же не хотела, ей не до того было, она всё понимала и не ждала…
– Хотела! Ждала! Ханна сказала, до последнего. А я спал.
– Сука твоя Ханна, знаешь ли. Ты был с мамой много дней, она тебя видела, чувствовала заботу. Может, она специально тянула, чтобы уйти не при тебе. И неужели ты думаешь, она не оценила? Из-за нескольких часов?
– Нет, Ханна права, я урод. Только не знаю, как теперь с этим жить.
Дора поискала слова, аргументы и с печалью поняла, что их нет. Иное горе никогда не проходит со временем, его невозможно заболтать, рационализировать, избыть. Придётся как-то существовать с ним, сначала осторожничая и щадя себя, потом, если повезёт, сумеешь заключить свою боль в аптечный пузырёк из тёмного стекла с притёртой пробкой или в свинцовый контейнер для радиоактивных отходов. Избавиться нельзя, но можно хранить, не отравляясь, и даже попытаться быть счастливым рядом с этим могильником. Только этого никак не объяснить тому, кто горюет прямо сейчас. Дора ненавидела расхожий психологический совет «побудь в этом» – давай побудь ещё в аду, пропусти через себя огонь гнева, горя и стыда, прочувствуй до конца. Она считала боль мерзостью, в которой ни поэзии, ни урока. На самом деле никто не должен корчиться от страданий – ни человек, ни животное, и любой укол хорош, лишь бы утишить муку. Только не было такого укола, который бы помог этому мальчику.
Поэтому она даже не обняла его, а просто сидела рядом и ждала.
Постепенно он задышал ровнее, и тогда она разложила пенку, завернулась в спальник и постаралась заснуть.
Это была короткая ночь, но под утро она засобиралась. Индеец спал без задних ног, но красавчик зашевелился под одеялом.
– Пойдём с нами, – предложил он.
Она сделала вид, что думает, но на самом деле пыталась сообразить, в какой стороне трасса. От ночного тепла не осталось следа, перед ней снова был эгоистичный красавчик, замкнутый на своих переживаниях.
– Прости, у меня свой путь. – Эти парни уважают такие ответы.
Вообще-то, у неё было много путей, но она точно знала, что всякий, кто пойдёт с ним, неизбежно превратится в безымянного статиста и однажды угаснет за компанию. В той реальности, где они существовали, мир легко откликался на желание умереть, щедро предлагая варианты финала.
У её спутника, если он вообще нужен, должно быть больше жизни, больше огня для них обоих. Ей, конечно, нравились мужчины, у которых особенные отношения со смертью, но не до такой же степени.
Поэтому она попрощалась и ушла. Впрочем, отойдя на несколько миль, пожалела, что так и не узнала его имени.
На удивление легко Дора нашла свой самокат, с утра перелесок оказался не таким уж глухим и бесконечным. В батарее оставался заряд на несколько часов, был хороший шанс дотянуть до станции – при условии, что она есть где-то впереди. Но машины по трассе ездили, а значит, цивилизация здесь всё ещё существовала.
Утро выдалось прохладным, одежда отсырела за ночь, Дора чувствовала себя несвежей – хорошо хоть не добавился дискомфорт от грязных волос. Она задумалась об устройстве человеческой психики: теоретически, пережившие Потоп не должны бояться ничего на свете, ведь они видели конец мира, крушение цивилизации и медленное её восстановление. К тому же вся современная культура готовила личность к подвигу: каждый в глубине души знал, что однажды может оказаться на развалинах, в растянутой майке, с красивыми пятнами сажи на щеке и плечах, с решимостью во взгляде и пепелищем за спиной. В фильмах такое регулярно происходило и с клерками, и со скромными домохозяйками, которые от горя и бедствий перерождались в супергероев. И не то чтобы Дора была совсем дурочка, но всегда допускала возможность лишений и преодоления их, и когда случился Потоп, приготовилась к худшему. Но, как оказалось, необходимость разгуливать мокрой и грязной здорово подтачивала решимость. Во время катастрофы им несказанно повезло – дом остался цел, перебои с электричеством и водой, конечно же, никого не миновали, но уличные колонки работали, и у них был камин. А теперь ей стало так плохо и тоскливо, что снова пришлось остановиться. Очередное маленькое озеро позволило умыться, она переоделась в кустах и разложила платье и шаль на ветках, чтобы немного просушить.
