Неизвестно, сколько она прошла, прежде чем увидела между деревьями отблески костра. Подкралась совсем близко и, как думала, бесшумно, когда её окликнули:
– Выходи на свет и покажи руки.
Дора пожала плечами, выбралась на поляну и продемонстрировала свой испорченный маникюр.
– Грязные, – сказала извиняющимся тоном.
Их было двое. Тот, что командовал, напоминал индейца: прямые немытые волосы, тяжелые черты лица, бисерные феньки на запястьях. Колоритный тип, но она взглянула на него лишь мельком и сосредоточилась на втором.
Это ведь странно, когда бросаешь всё, что имела, убегаешь, чтобы начать новую жизнь, и первым делом встречаешь мужчину, в котором будто сошлись все, кого любила раньше. Дора в самом деле любила высоких брюнетов с запавшими щеками и нездешними глазами. Такие парни часто смотрели сквозь неё так, будто прозревали за её спиной Бога. Понадобилось много времени, чтобы понять, что они просто смотрят сквозь неё. В них обычно не было ничего прочного, даже сердца разбивались лет в семнадцать, а к двадцати восьми окончательно превращались в пыль. Устремления сосредотачивались за пределами земного, они шли к совершенству – через духовные практики, психоделики и презрение к «Вавилону» и его благам. Вавилон, надо признать, не обращал на них особого внимания. Деньги казались им непонятной сущностью, не имеющей отношения к труду, каким-то дьявольским цветком, притягательным, но не идущим в руки. Среди них ходили истории о том, как некий богатый человек дал кучу бабок такому же, как они, парню, сказавшему пару простых слов в нужное время. Они все готовы были принимать дары за свою мудрость, но почему-то никто не приносил, а в возможность работать и зарабатывать не верилось. После Потопа они часто становились проповедниками, собирая вокруг себя таких же прозрачных людей, но окружающему миру недоставало щедрости. Из-за этого им приходилось кормиться мелким неквалифицированным трудом – например, быть курьерами, грузчиками и сезонными рабочими. Но то днём, а а вечером, вечером-то они становились гуру.
Зато эти парни слыли отличными любовниками – свободными, ласковыми, с медленной кровью, которую разгоняли с помощью веществ, и тогда она закипала.
Они всегда находились на Пути к высокой цели, и многие (не только доверчивые женщины) мечтали их сопровождать, чтобы чуть облегчить их участь и, если повезёт, одним глазком увидеть вершины, сияющие на горизонте.
И сейчас её сердце привычно рванулось в его сторону, ведь она как раз потеряла все свои смыслы, а у него явно хватило бы на двоих. К сожалению – или к счастью, – Дора теперь видела то, что ускользало в предыдущие годы: он был почти неживой. Не было ни любви, ни энергии, чтобы поделиться с кем-то, ему едва хватало на себя, и силы уже иссякали.
Тем временем индеец закончил её рассматривать и спросил:
– У тебя есть табак?
– Я не курю, – ответила она.
– Куда ты идёшь? – Голос полуживого красавца звучал почти без интонаций.
– Я иду искать себя, – сказала она так, чтобы он понял.
– А я иду, чтобы умереть.
– Что в принципе одно и то же, – заключил индеец. – Хотя ты врёшь. Когда женщина говорит, что ищет себя, это значит, что она ищет мужчину.
– Угу, а у мужчин «поиск себя» обычно выглядит как пьянство и безделье.
Она разозлилась, но тут красавчик сказал: «Посиди с нами». Дора покорно опустилась около огня и отдала им три картофелины из пяти. Подумала, что в прошлой жизни отдала бы все.
Костёр резко разделил пространство на свет и непроглядную темноту, заглушил собой лесные звуки и создал ощущения шатра, хотя на самом деле они были особенно беззащитны и открыты для ночных зверей. Но в цивилизованных местах хищных переродившихся тварей не водилось, ни в животном, ни в человеческом обличье. Поэтому Дора накинула капюшон, завернулась в шаль и расслабилась. Это явно не те люди, что могли бы её обидеть.
Через час индеец уже храпел, а бледный юноша, наоборот, ожил и разговорился. Отдавая дань его пафосу, Дора предложила обойтись без имён, и он с готовностью согласился. Про себя она назвала его, без затей, Красавчиком. Они успели поболтать обо всём: откуда пришли, где уже побывали, кем были до Потопа и кем стали теперь, какие вещества доводилось принимать. Обсудили, что на самом деле произошло с их миром, потом перешли к сексуальным предпочтениям. Тут Дора решила сменить тему, потому что вероятный исход беседы её не устраивал.
– Скажи, – спросила она, – а что тебя больше всего огорчает из сделанного тобой? Так, чтобы хотелось месяц жизни отдать, лишь бы вернуться и поменять?
Ей нравилось задавать этот вопрос, люди любят порассуждать о своём чувстве вины как о редкой болезни – со вкусом жалея себя и даже чуточку хвастаясь. Обычно ей легко удавалось найти слова утешения, потому что на самом деле каждый давно придумал для себя оправдания и жаждет услышать их из чужих уст. Оставалось только угадать и произнести вслух, и человек проникался доверием к ней, такой отзывчивой и мудрой.
Красавчик молчал. Пока он глядел на огонь, Дора любовалась отблесками пламени на его лице и с некоторой скукой ждала рассказа про одну девушку, которая была от него без ума, а он не ответил.
– Мама очень меня любила, мало сказать, она для меня жила. Каждая мысль, понимаешь? Каждый поступок…
Он входил в светлую палату с белыми стенами, видел на чистой кипенной подушке серое отёкшее лицо и сразу терял надежду. Она стала слишком чужой для этой свежей хрустящей жизни, будто её старое неповоротливое тело специально изолировали меж чистых простыней от остального мира, чтобы не запачкать его смертью. Он справлялся с острым уколом в сердце, садился на низкий стульчик, брал вялую руку, заглядывал в глаза и постепенно успокаивался. Там, за тусклой тёмной радужкой, была его прежняя мама, юная и сильная. Там была его взрослая мама, заботливая и уверенная. И мама, которая была всего полгода назад – тихая, любящая, тревожная, но вполне живая. Неполные шестьдесят давно уже не считаются старостью, впереди ещё лет двадцать, и он никогда не сомневался, что мама успеет увидеть его зрелость, дождётся внуков и получит в полное владение маленькую копию драгоценного сыночка, чтобы любить и баловать до умопомрачения. Его-то уже несколько тяготило её безмерное обожание, взгляд, неотрывно следящий за каждым движением, несвоевременные звонки. И вдруг она заболела и за несколько месяцев превратилась в умирающую старуху. Прежней осталась только любовь к нему. Он чуть не захлебнулся болью, когда в один из первых больничных дней она протянула ему баночку белково-углеводных консервов:
– Мне тут дают протёртое, чтобы легко глотать. Вкусно. Только я уже не хочу, а ты возьми, покушай, тебя-то некому покормить, пока я тут.
Прежде она готовила ему ужины каждый день и страшно переживала, если он исчезал по вечерам, не поев, а то и пропадал на несколько суток. Он давно уже собирался переехать и поселиться отдельно, но мама каждый раз немела от огорчения, когда об этом заходил разговор. Если бы кричала, уйти было бы легко, а так он чувствовал стыд, мрачнел и отступал. Казалось, жить вместе – достаточная жертва, и больше он ничем ей не обязан. На долгие разговоры и прогулки терпения уже не хватало, он старался сократить общение до минимума и как можно чаще ночевать у женщин или друзей.
