Эстер почувствовала, что сделала ошибку – Дора снова напряглась и лицо её, почти расслабившееся, отвердело.
– Она была паршивой матерью, и я пошла в неё. Хотя поначалу считала по-другому. Но спасибо тебе, Эстер, ты помогла больше, чем думаешь. И не беспокойся: со мной всё будет в порядке. Я пойду, мне ещё работать вечером, надо выспаться.
Когда за ней захлопнулась дверь, Эстер вздохнула и потянулась к бару – десятый час, но без капельки рома не обойтись. Обычно утешение давалось ей легко, она чувствовала себя обновлённой, делясь энергией с кем-то слабым, впитывая взамен его эмоции. Но тут невольно пришлось заглянуть в собственную душу, а этого она не любила.
Дора, выйдя на улицу, вызвала Джереми, дождалась ответа и сказала умирающим голосом:
– Джери, дружище, я заболела. Прости, но опять упало давление. Утром приезжал врач, мне нужно минимум два дня, чтобы отлежаться. Сумеешь меня заменить?
– Что с тобой делать, болей, конечно. Выдерну Агнесс, она всегда говорит, что могла бы работать и побольше. Я не сторонник таких вещей, наши люди не должны превращаться в диджеев, тупеть и снижать качество… Ладно, ты в курсе моих взглядов. Выздоравливай и выходи на будущей неделе вместо Агнесс.
– Спасибо, прости.
Дора нажала отбой и невесело улыбнулась. Предстоял долгий, очень долгий день, первый в череде таких же бесконечных дней, и конца им она не видела – будущее резко и бесповоротно изменилось.
За последние тридцать лет она научилась не только забывать, но и отодвигать на время те чувства, которые не получалось сразу пережить. Эта наука спала у нее в крови, доставшись по наследству от Скарлетт О’Хара и многих поколений американских женщин – невыдуманных безымянных поселенок, приученных справляться с природой, с собственной судьбой и чужой смертью, но в первую очередь с эмоциями, которые мешали выживанию. Казалось, потомки, выросшие в сытости и комфорте, утратили стойкость, но в нужный момент старая кровь набирала силу и помогала. Дора не хотела сейчас умирать от этого, вот и всё. Она отказывалась превращаться в рефлексирующий комок нервов или в оглушённый транквилизаторами овощ. Она даже не принимала никаких решений. Ей нужно это пережить. Ей нужно это исправить. Ей нужно… Она поняла, что есть только один выход – найти Гарри. А ещё точнее – пойти его искать. В движении к нему было спасение, и если суждено сгинуть по дороге, это всё же лучше, чем гнить здесь от стыда и горя.
Она ничего не решала и потому не обдумывала последствий – следовало действовать шаг за шагом, выполняя задачи одну за другой, а не размышлять о смыслах, иначе с места не сдвинешься.
Что она сделает, уехав из города, где окажется, кого встретит, как справится с непредсказуемыми проблемами? А если найдет Гарри, что тогда? Вдруг он не захочет её видеть? Ответов нет, и она не собиралась их искать.
Следовало подготовиться к путешествию.
Она вертела в руках нож «морских котиков», подарок одного из редких взрослых любовников, – тёмное, напоминающее мачете шестидюймовое лезвие. «Как средний член, – сказал ей тогда Марк, криво усмехнувшись. – И тёзка мой, “Марк Ли”, в честь одного парня, погибшего в Ираке». Дора благоразумно промолчала. У Марка имелся серьёзный комплекс насчёт собственных размеров, поэтому она старалась не только не допускать никаких шуточек, но и не упоминать члены, дюймы и не показывать ему линейку без нужды. Теперь, несмотря на подавленное настроение, она улыбнулась своим воспоминаниям. Дурацкое было время: рядом мужчина, настойчиво доказывающий свою брутальность, чтобы компенсировать чудовищную, разрушительную неуверенность. Ей в самом деле приходилось жёстко следить за собой – однажды он увидел в ящике стола вибратор и придирчиво измерил. Окажись тот больше пяти с четвертью дюймов, которыми обладал Марк, её ожидал бы вечер, полный раздражения и придирок по незначительным поводам. Но игрушка была маленькой и тонкой, и он лишь снисходительно спросил:
– А почему покрупнее не взяла? Женщины же любят большие?
– Мне достаточно, – ответила она и мысленно поблагодарила Бога, что Марк не увидел содержимое нижнего ящика.
К счастью, их нелепая связь скоро закончилась, научив Дору осторожности в обращении с больным мужским самолюбием. И она наконец-то с облегчением признала то, что всё время скрывала даже от себя: в этих отношениях ей действительно не хватало… м-м-м-м… глубины.
Эстер, услышав эту историю, расхохоталась, а потом заключила:
– Именно поэтому, деточка, мы и предпочитаем больших. У них нет комплексов, им уже не надо ничего доказывать женщине и другим парням, за них всё решила природа. К тому же мужчина с маленьким членом щедрым не бывает, заметила? Таким как один раз недодали, так они и чувствуют себя обделёнными всю жизнь и считают несправедливым тратиться на других людей.
Дора вспомнила его редкие нелепые подарки и согласилась.
Но сейчас «марк» пришёлся кстати, им можно и веток для костра нарубить, и мясо нарезать, и отпугнуть кого-нибудь. Правда, ещё дед говорил Доре: «Оружие, которым не умеешь пользоваться, принадлежит врагу». Она понимала, что любой, кто крепче ребёнка, способен отобрать у неё нож и прирезать им же. Но холодная сталь в руке всё же согревала.
Теперь Дора задним числом удивлялась, сколько всего успела узнать от деда, ведь он умер, когда ей исполнилось шесть – зачем бы ему рассказывать крошечной девочке об оружии? Похоже, он был одиноким человеком и говорил с ней, как с котом, не надеясь на понимание и, пожалуй, не желая его. Беседовать с ребёнком, который на семьдесят с лишним лет моложе тебя, это всё равно что запечатывать записки в бутылки и бросать в реку безо всякого представления о том, кто их получит. Повзрослев, Дора вдруг начала вылавливать эти послания из памяти и обнаружила обрывки странного опыта, подробности незнакомого быта или практические советы, бесполезные в её прежней жизни. Зачем-то она знала, что у путешественника в кармане всегда должны лежать и спички, и зажигалка. Спички обязательно завёрнуты в непромокаемый пакет, а зажигалка – газовая, её дольше хватает, чем традиционных бензиновых zippo.
У Доры в доме как раз завалялся такой турбо-пистолетик с маленьким сменным баллоном, до сих пор нетронутым. Тоже подарок мужчины, правда, этого она любила.
Он появился через несколько месяцев после исчезновения Гарри, когда Дора медленно тонула в осознании вины – не разглядела, не уберегла, не отдала ему всю любовь, которую имела. От бурных проявлений нежности к сыну Дору удерживали какие-то смутные представления о воспитании: «ребёнка нельзя баловать, – говорила мама, – мальчика нужно растить в строгости». В первые годы материнства Дора много носила ребёнка на руках, он часто болел и требовал утешения, да и без того ей нравилось его обнимать, чувствовать тяжесть и тепло. Потом Гарри вырос, и пришлось следить за собой, чтобы его не тискать: она судила по себе, её-то в детстве утомляли бурные проявления родительского внимания, и Дора постаралась сделать для сына лучшее, что могла – оставить его в покое. Но, как выяснилось, переусердствовала. Теперь её руки жгло от тоски по прикосновениям к его шёлковой макушке, а на груди снова разгорелась точка лазерного прицела – там где прежде покоилась его голова, когда он, маленький, сидел у неё на коленях. Дора прокляла всю свою выученную сдержанность, представления о границах и дистанции, с которой явно переборщила.
