Я взяла руку дяди, ненавидя то, насколько холодной она стала от быстро замедляющегося кровообращения, и мягко сжала его пальцы.
Кости покрыл мою руку своей. Сила, казалось, исходила из него и проникала в мою плоть. Такой сильный контраст по сравнению с быстро исчезающей жизнью и подкрадывающимся холодом в пальцах Дона.
— Дональд Бартоломью Уильямс, — церемонно произнес Кости. Я удивилась части "Бартоломью". Я никогда раньше не слышала полное имя Дона. Получается, Кости знал это, смутно подумала часть меня, пока остальная я пыталась подавить рыдание из — за все растущих промежутков в сердцебиении дяди. Кости нарыл информацию на Дона после того, как узнал, что все те годы он шантажом заставлял меня на него работать.
— Отдаешь ли ты свою племянницу Кэтрин мне в жены? — продолжил Кости, проводя пальцами по руке Дона.
Глаза дяди открылись, задержались на мне, на Кости, а затем на Тейте, все еще стоящем в дверном проеме. Несмотря на то, какую боль он испытывал, несмотря на то, какие усилия для этого потребовались, Дону удалось улыбнуться.
Он сжал мою руку, агония прорвалась сквозь него, и я услышала его внезапный мысленный крик. Все его тело напряглось, рот приоткрылся в коротком, резком вдохе — последнем, который он сделал. Глаза Дона, того же серого цвета, что и мои, закатились, когда звук электрокардиографа превратился в ужасный, непрерывный писк.
Тейт мгновенно пересек комнату и схватился за поручень кровати с такой силой, что он развалился под его руками. Это было последней вещью, которую я увидела, прежде чем все размылось красновато — розовым пятном, когда рыдания, которые я сдерживала, вырвались на свободу и сокрушили меня.
И все же даже в муках смертельного сердечного приступа сила воли дяди оказалась сильнее непрочности его тела. Он поклялся себе, что продержится достаточно долго, чтобы выдать меня замуж, и он не отступился, хоть мы с Кости были единственными, кто знал это.
Умирающая мысль Дона была одним единственным растянутым словом.
Да — а—а — а.
Глава 32
Кости придержал дверь, и я ступила внутрь строения, которое технически было нашим домом, хотя за последний год мы здесь не часто останавливались. Кот не разделил мой недостаток энтузиазма. Как только я открыла дверцу его корзинки, Хелсинг сиганул оттуда на спинку дивана, озираясь кругом с выражением, которое можно было назвать не иначе, как удивленным облегчением.
Ради справедливости стоит сказать, что он жил здесь намного дольше, чем мы — в прошлом году нам приходилось на многие месяцы оставлять его с домоправительницей. А может, он просто был рад выйти из клетки. Я не винила его. Дениз просидела в переноске для животных несколько часов после того, как обратилась в кошечку, и с особой нежностью этот опыт не вспоминала.
Я оглядела гостиную и стала раздумывать, снять ли для начала чехлы с диванов и кресел или же найти спрей для снятия пыли и несколько тряпок, потому что — вау! — я могла написать собственное имя на каминной доске или на любом из журнальных столиков. Но ничего из этого я не сделала. Я просто стояла, озираясь и мысленно раздумывая, в какое место лучше поставить Дона.
Точно не на журнальные столики или каминную доску: кот иногда запрыгивал на них, а мне не хотелось подметать останки моего дяди, если Хелсинг случайно их свалит. Не на кухонный стол: это будет неуместно. Не в туалет: грубо. Не наверх в мою спальню: не думаю, что Дон нуждался в панорамном обзоре того, чем мы с Кости там занимаемся. И в любую из ванных комнат ставить Дона я тоже не собиралась. Что, если от пара в душе он отсыреет?
— Ничего не подходит, — сказала я Кости.
Он мягко обхватил меня за плечи, разворачивая к себе лицом.
— Дай это мне, Котенок.
Я сильнее сжала медную урну, которую не выпускала из рук, начиная от поминальной службы по Дону в Теннеси и до нашего дома в Голубом хребте. Дядя настоял на том, чтобы его кремировали. Полагаю, он не верил, что никто из нас не попытается вытащить его из могилы, если он позволит похоронить себя единым целым. Теперь, когда все, что от него осталось — пепел, шансов на это не было.
— Не отдам, пока не найду для него правильное место, — настояла я. — Он не какой — нибудь там горшок с цветком, который можно поставить где — нибудь на подоконнике поближе к свету, Кости!
Он поднял мой подбородок так, что мне оставалось либо посмотреть на него, либо размолоть себе челюсть о его руку в качестве демонстрации упрямого отказа. Я выбрала первое, даже если последнее мне хотелось сделать больше.
— Ты знаешь, что то, что ты держишь — не Дон, — сказал Кости, его темный взгляд был полон сострадания. — Ты хотела привезти его останки сюда так, чтобы с ними в дороге ничего не случилось, но они не в большей степени твой дядя, чем этот плащ — я, Котенок. Я посмотрела на длинный кожаный плащ Кости, края которого немного износились от частой носки. Я купила его для Кости на Рождество, когда мы только начали встречаться, но не подарила его лично. К тому времени я уже ушла.
— Нет, этот плащ — не ты, — ответила я, чувствуя слишком знакомое пощипывание в глазах. — Но ты вытащил его из — под шкафа, потому что в то время это было все, что у тебя осталось от меня. Так вот, это — все, что у меня осталось от Дона.
Он нежно провел большим пальцем по моей скуле, в то время как другая его рука начала скатываться вниз, пока не оказалась на урне.
— Я понимаю, — спокойно сказал он. — И если тебе хочется, мы построим новую комнату, чтобы для этого было специальное место. Но пока, милая, тебе нужно отпустить это.
Очень легко он потянул урну так, чтобы я, если бы захотела, смогла не отпустить ее из своего захвата. Я посмотрела вниз на маленький медный контейнер и бледные руки — мои и Кости — обхватывающие его.
Это. Не Дон. Логически я это понимала, но та часть меня, которой было сложнее всего попрощаться с дядей, не хотела признавать, что то, что я держала в руках, было не чем иным как пеплом, окруженным металлом. Прошло четыре дня с его смерти, но я по — прежнему чувствовала себя так, будто кружусь во сне.
Даже поминальная служба и панегирик чувствовались скорее ирреальными, чем чем — то, имевшим корни в реальности, потому что Дон не мог просто уйти. Черт, я могла поклясться, что несколько раз мельком видела его боковым зрением, и выглядел он таким же умеренно рассерженным, как всегда.
Кости потянул снова, и я позволила урне выскользнуть из своих рук в его ладони, смаргивая слезы от того, что этот отказ от моей упертости был скорее чем — то символическим, чем обычной передачей материального предмета. Он склонился, прикоснулся губами к моему лбу, а затем исчез на верхнем этаже. Возможно, это и хорошо, что Кости убрал останки Дона вместо меня. С таким эмоциональным состоянием я, скорее всего, подумала бы, что единственное безопасное место для его пепла — в моей одежде рядом с чесноком и марихуаной.
Я потерла руки, отстраненно отмечая, каким пустыми они чувствовались без заменителя моего дяди, которого я сжимала последние несколько часов. Затем я закатала рукава своей траурной черной блузки. Я все еще могла и не быть в состоянии контролировать многое в своей жизни, но для начала стоило попробовать стереть с мебели проклятую пыль.
