Что она может сделать для Трофимова? Умереть она может, стрелять до последнего патрона, бинтовать раны, варить щи может, любить нет, не может, все в душе высохло, растрескалось. «Нет, не могу», — повторила она, словно убеждая кого-то и не двигаясь с места. Однажды ей приснился Васятка, черноглазый, косолапый Васятка; он объелся слив в саду, и у него болел животик. Увидеть бы еще раз такой хороший сон. Ведь был, был мальчик Васятка, у которого болел животик, если он переедал, ребенок, которого она родила в муках. Ох, как трудно она его рожала, хоть бы одному мужику однажды родить, он бы сроду не подумал о войне. Судорожная, с каждым разом все усиливающаяся волна боли захлестывала ее, и она, задыхаясь, тонула в ней. И снова все сильнее, уже без передышки, она жадно хватала ртом воздух…
Чем Трофимов так запал в душу? Ничем не выделяется, такой, как все, как Почиван, Глушов, фельдшер: широкий с ложбинкой нос, широкий рот, на щеках частые порезы от торопливого бритья. Просыпаясь ночью, она мысленно сравнивала его с другими. Как-то она застала его у ручья, стиравшего портянки, в засученных выше колен кальсонах; она чуть не засмеялась в голос, увидев его тонкие, белые, почти безволосые, как у женщины, ноги. Было самое начало мая, по берегам лесного ручья начинала цвести калужница — куриная слепота; Трофимов торопливо тер портянки и оглядывался.
Он не хотел, чтобы его видели, и Павла тихо отступила в кусты и ушла незамеченной.
17
Генерал-майор Зольдинг, твердо уверенный в успехе, отдал секретный приказ собрать в двухдневный срок мобильный, подвижный кулак, по численности равный почти двум полкам. Он снял необходимые войска с линии оцепления скрытно, ночью, действуя по принципу одного третьего, а в некоторых местах одного пятого, в конце концов ему нужно выполнить приказание Хойзингера — прочесать Ржанские леса и уничтожить сосредоточенные там партизанские соединения. Оголяя в какой-то мере оцепление, Зольдинг ничем не рисковал; партизаны были истощены недоеданием, измотаны боями; несмотря на приходившие к ним по ночам самолеты, Зольдинг был уверен, что существенных изменений быть уже не может, конфетой слона не накормишь. Ему не нравилось одно: с некоторых пор у него появилось странное ощущение: словно за ним следят, перестали доверять и следят. А когда Хойзингер неожиданно затребовал на утверждение план разработанной им операции по уничтожению Ржанских партизанских отрядов, подозрения Зольдинга перешли в уверенность. В бешенстве он хватил стеком по черному стеклу, лежащему на его письменном столе, и через минуту жалел о своей вспышке. Черное стекло — редкость в этих местах — так хорошо сочеталось с его чернильным прибором червленого серебра, который он всюду возил за собой. Прибор старинный, достался ему от деда. Стекло на столе заменили простым. Пока будут методично рассматриваться все детали предстоящей операции, он упустит время, а там вверху никто потом не станет разбираться — виноват он или прав в новой неудаче. Весь день Зольдинг не выходил из кабинета, никого к себе не пускал; выпив несколько рюмок коньяку, отчего сразу загорелась кожа на лице, он, с воспаленными злыми глазами, или шагал из угла в угол, или лежал на диване, бессильно проклиная окостеневшую, нерассуждающую машину генерального штаба, равнодушно перемалывающую позорную гибель сотен тысяч на фронтах и запрещающую самостоятельно провести операцию даже местного значения, например эту. Проклятый педантизм, косность военного мышления, эта страшная централизация всего — гибель, да, но не свобода действия… «Проклятые кретины». — Зольдинг сжал худые, покрытые редким волосом пальцы в кулаки. В предстоящем, крупном наступлении Ржанский партизанский район особенно опасен, именно через него идут основные коммуникации, нужно расчистить место для свободного маневрирования и перегруппировок. И при успешном наступлении тем более необходимо обезопасить пути снабжения. Русские всю войну учат нас этому и не могут научить, а в случае неудачи, если наступление захлебнется, Ржанский партизанский район станет настоящей западней. Нельзя позволить себе роскошь риска. Потом, лично ему, Зольдингу, необходимо разбить Трофимова, обрести наконец уверенность — он должен разбить этот миф.
Ну, хорошо, они («они» Зольдинг опять подчеркнул) могут затребовать план операции, утвердить или не утвердить его; но до тех пор, пока он не отстранен от командования настоящей операцией, он может сделать по-своему, а победителей не судят. Ему сейчас некогда докапываться, кто из его подчиненных доносит на него, хотя чувство слежки за собой все время ему мешало, — некогда, некогда; завтра, да, завтра кулак придет в движение, и Трофимов получит последний удар в затылок. Запрещенный прием, ну да у нас не ринг, ради нокдауна стоит.
Уже смеркалось, Зольдинг встал, задернул шторы и зажег свет. Осторожно потрогал припухшую, покрасневшую кожу возле ушей, черт бы взял эту аллергию, с которой никак не могут справиться ни врачи, ни организм. Что за болезнь для солдата? Уж лучше триппер, по крайней мере, было бы, за что страдать. Зольдинг прошелся по кабинету. Да, завтра кулак придет в движение, кстати, разведка еще раз подтвердила показания пленного. Разведчики проникли к самому расположению главных резервов партизан, определили примерное количество людей и состав вооружения, партизаны что-то варили на кострах и пели свои протяжные военные песни. Русские песни Зольдингу нравятся, особенно про Стеньку Разина; в ней есть что-то языческое. Вспомнив о Стеньке Разине, Зольдинг снова вспомнил Скворцова, его широкие ладони с плоскими ногтями. Итак, командовать завтрашней операцией будет он сам, решено. Слишком многого стоит ему Трофимов, чтобы передоверить другому, даже решительному и умному фон Лансу; нет, уж теперь пусть Ланс распоряжается здесь за него, а он предпримет небольшую прогулку в лес и попытается не упустить Трофимова, как это случилось год назад.
18
Если идти и думать о постороннем, дорога кажется легче, короче, старался убедить себя Скворцов. Погода хорошая, долго ли простоит? Что? Погода? Да, да, погода. Кажется, будет жарко — солнце.
Вспомнился Юрка, тонкая, нескладная, длинная фигура. Такие ничего не успели узнать, ни горечи мужской, ни силы, ни женщины, так — трава травой. А сам ты — старик, тебе можно и не жалеть, у тебя все было.
Войска собрали за ночь в нужном месте, тихо, скрытно, запрещалось в голос разговаривать, и с первыми проблесками утра вступили в лес и, соблюдая предосторожность, двинулись по заранее намеченному и десятки раз изученному в штабе Зольдинга маршруту.
По пути много зелени, и свежести, и света, и птичьих голосов, и чем дальше, тем больше, лес, лес, его лес, их с Шурой зеленый лес опять обступал со всех сторон. Скворцову сейчас даже приятны немцы; от одного из них, молодого унтера с широко расстегнутым воротником мундира, настороженно косящегося в его сторону взглядом, молодо и остро несло потом, мундир его на спине и под мышками взялся темными пятнами, и Скворцов с удовольствием подумал, что и сам он может идти как ему вздумается, в одной легкой рубашке и с простоволосой головой. В лесу поутру даже прохладно, и Скворцов, вдыхая чистый, с чуть горчащей прелью воздух, то и дело поднимал руку и прихлопывал у себя на лице или на шее зеленого лесного комара, такой же комар сел на руку, его тощее, болезненно-прозрачное тельце темнело и на глазах увеличивалось. Молодой унтер тоже глядел на его руку с комаром, и Скворцов усмехнулся: «Гляди, гляди, все равно ты ничего не знаешь, убьют нас вместе, и никуда ты не денешься. Вот ты идешь, молодой, сильный зверь, жадный до удовольствий, любопытный, а тебя возьмут и прихлопнут, и ничего ты с этим не сделаешь. Ну и меня убьют, я об этом знаю, и потому я сильнее тебя». Он прихлопнул раздувшегося комара на руке и вытер пальцы.
