— Жестокий — какой?
— Их живыми скинули в заброшенную шахту. Даже не расстреляли, а потом забросали гранатами и бросили там медленно умирать от ран, голода и жажды.
— Откуда вы это знаете?
— Да все знают, кто был в то время на Урале. Когда Колчак взял Екатеринбург и Алапаевск, провели следствие, тела достали, захоронили, отыскали свидетелей, участников, допросили, составили протоколы. Газеты об этом писали. Такие вот дела.
— А этот Маслов, он что, тоже участвовал? — еще не решив, как отнестись к рассказу генерала, спросил Борис.
— Говорит, что сам в казни не участвовал, в обозе сидел, думаю, так оно и было. Трусоват он для таких дел.
— Ага, трусоват. А в товарищей своих из автомата стрелять смелости хватило? — не согласился с ним Борис.
— Тут другое. Ему пришлось выбирать между своей жизнью и чужой, а в Алапаевске ему ничего не угрожало.
— И все равно он трус и подлец!
— Никто и не спорит, — вздохнул Сергей Андреевич.
— А что за крест? — напомнил Борис.
— Ах да. Когда они везли Романовых на казнь, великая княгиня передала Маслову золотой крест с мощами святого Сергия Радонежского. Попросила отнести на память в местную церковь. Иван пообещал, но то ли не смог передать, то ли не захотел, мне сказал, что не смог.
— Наврал, — твердо сказал Борис.
— Может быть, — улыбнулся Сергей Андреевич. — В любом случае крест у него отобрали, самого избили и бросили умирать на улице, там его и подобрал белогвардейский патруль и бросил ко мне в подвал.
— А дальше? Про крест? — не дал себя запутать Борис.
— Крест. Да. Я, когда выбрался из подвала, отыскал этот крест и наказал бандитов, что избили Ивана. И, признаться, оставил его у себя. — Лицо Бориса вытянулось. — Да искал я Маслова, искал, — успокоил его генерал, — хотя, может, и не очень старательно, но найти не смог. Неразбериха в те годы в стране была ужасная. Ну вот, а во время войны, когда в плен попали, я крест спрятал в сарае, в котором нас держали немцы, чтоб им не достался. Он, знаешь ли, удивительной силой обладал. Что так улыбаешься? Считаешь меня старым суеверным дураком, у которого на старости лет мозги совсем раскисли? — обратился он с усмешкой к Борису. — Нет, дружок. Мозги мои не раскисли, и я не суеверен. А только вот в Бога верую. Никто тебе этого не расскажет на встрече ветеранов или сборе отряда в школе, но знаешь, сколько солдат молилось перед боем, а сколько крестных ходов и служб было проведено в нашем осажденном городе, и даже по приказу товарища Сталина, и храмы в войну он запретил закрывать. Ты зеленый еще, жизни совсем не знаешь, а эта информация секретная. И лучше тебе ее нигде не повторять. Даже в шутку.
— Что я, не понимаю, — обиженно проговорил Борис. — А только вы, дядя Сережа, не правы, это все…
Но генерал его слушать не стал, поднял руку, чтобы Борис помолчал.
— Крест этот берег меня. Не давал падать духом, помог пережить такое, что и рассказывать не стану. Помог сохранить не только свою жизнь, себя. А это гораздо больше. Ну а в сорок втором, когда мы в сарае сидели, я сказал Ивану, на случай, если один из нас погибнет, где крест спрятал. И он его забрал.
— Откуда вы знаете?
— Я был после войны в этой деревне, хотел следы Ивана отыскать. Заодно и крест проверить. Сарай, на удивление, сохранился, а вот креста в потайном месте я не нашел, впрочем, как и Ивана.
— А что с ним стало?
— По моим сведениям, он служил полицаем до самого освобождения области от фашистов. Ничего особенно плохого о нем не говорили, людей просто так не обижал, но приказы фрицев исполнял четко. Приказывали расстреливать — расстреливал, приказывали вешать — вешал.
— Ничего себе, плохого не делал! Да его расстрелять надо, он же наших людей убивал! — воскликнул Борис.
— Да. Думаю, и он это понимал, — спокойно кивнул генерал. — Когда фашисты спешно покидали деревню, о своих прихвостнях они не особо заботились, себя спасали. Кого-то из полицаев схватили сами жители и передали нашим властям, кто-то погиб во время боя, а вот Ивана и след простыл. Наверное, сумел с немцами уйти. Ни среди убитых, ни среди живых его не было. Я лично все документы того времени изучил, еще в Ленинграде заручился нужными документами и, приехав на место, получил доступ ко всем архивам. Это было спустя лет пять после войны. Все еще свежо в памяти было, и люди мне с удовольствием помогали, да и начальник местной милиции хороший мужик был, фронтовик, сам со мной по окрестным селам и деревням ездил, людей опрашивал, даже в областном центре мы с ним были. Иван Маслов как сквозь землю провалился.
— Но, Сергей Андреевич, ведь это значит, что он мог жив остаться. И сейчас скрывается где-то, может, даже под чужим именем! Сколько таких случаев было!
— Что ж, вполне вероятно. Только непонятно, зачем ему родного брата убивать. Сколько помню по его рассказам, между братьями всегда царили любовь и согласие. Не стал бы Петр Маслов брата выдавать, даже если бы случайно отыскал. В этом я уверен.
Вечером, лежа в кровати без сна, Борис то и дело возвращался мыслями к разговору с Сергеем Андреевичем. Какая у человека интересная судьба! Родился еще при царизме, в дворянской семье, служил в царской армии, воевал в Первую мировую, был на стороне белых, перешел на сторону красных, освобождал Урал от Колчака, служил в ЧК, вернулся в Ленинград, преподавал в военной школе, снова воевал. Вот это жизнь! А сколько у него наград? Даже за Первую мировую есть! — с завистью думал Борис. Нет, он не хотел, чтобы снова была война, ни за что, но вот героизма его душе хотелось страстно. Вот найти бы ему убийцу Маслова и взять единолично, живьем, и чтобы это оказался какой-то матерый преступник. Например, бывший полицай, который все эти годы скрывался от правосудия. И Борис взял бы его живьем и даже был бы ранен!
И все так красиво складывалось в его голове, так героически, что он даже прослезился от умиления, когда представил, как его раненого на носилках проносят сквозь строй товарищей и как их глаза светятся восхищением. И как сам полковник Саранцев останавливает носилки, кладет ему руку на плечо и, смахнув слезу, срывающимся голосом говорит, что ему, Борису присвоено звание Героя и что вся доблестная ленинградская милиция гордится им.
Борис с улыбкой смаковал момент, и все было чудесно, но одна противная мыслишка маячила на границе сознания, не давая ему полностью погрузиться в розовые грезы.
Зачем Капустин рассказал ему о Романовых и о кресте, размышлял Борис, лежа в кровати без сна. Про войну, про то, что Маслов служил полицаем, понятно. Но про крест? Ненужная, неправильная жалость к царю и его родственникам не давала ему покоя. В школе всегда рассказывали о том, как белогвардейцы мучили героев революции, как издевались над народом, вставшим на сторону большевиков. Как вешали, казнили, расстреливали. Но большевики, красноармейцы, коммунисты всегда поступали правильно, а если и бывали жестоки, то жестокость эта была вынужденной.
