— Да вот, не могу ли щучонка какого зацепить.
— Я же тебе что сказал? Отдыхай! Носом клевать будешь? — И Кузьма, считая вопрос исчерпанным, погнал лошадей.
Володька постоял-постоял и, покачав головой, повернул обратно. Ну, отдыхать так отдыхать. У избы, поставив к стене удилище, он опять задумался. Смехота! Отдыхать…
Пуха сунулась было за ним в избу, но Володька строго на нее посмотрел:
— Твое дело какое? Сон хозяина охранять. Поняла?
В избе прохладно, пахнет продымленным сеном. Сквозь окошки, заткнутые травой, просачивается зеленый свет, и кажется — ты нырнул на дно реки, заросшей водорослями. Но Володька все еще не мог свыкнуться с мыслью об отдыхе. То есть в том, что он лежит сейчас в избе, не было ничего особенного. На Грибове иной раз до того долежишь — бока одеревенеют. Но тут… Тут другое. Тут прямо тебе говорят: отдыхай. Вот, мол, поработал-и отдыхай. И Кузьма там знает, что его напарник не просто лежит, а отдыхает…
Да, так среди бела дня — по всем правилам — и отхрапел Володька часа два, пока не явился Кузьма и не разбудил его.
Кузьма был мокрый от пота, дышал тяжело, как лошадь, только что выпряженная из косилки. Сидя у стола и отирая ладонью мокрое, блестящее лицо, он поделился своими огорчениями:
— Тяжело. Кроты землю изрыли — коса все юзом.
— Это на новом мысу? — посочувствовал Володька.
— На новом.
— Надо косу поднять, — сказал Володька.
— Подымал — не помогает. И колеса вязнут. Земля тут рыхлая. — Кузьма натянуто усмехнулся. — Бог, наверно, когда делал эти Шепотки, не рассчитывал, что тут на машине будут ездить. А мы забрались…
Володьке очень нравилось, что с ним вот так, по душам, на полном серьезе, ведут деловой разговор, и он не без внутреннего сожаления сказал, принимая подобающую позу:
— Пойду поскребу сколько-нибудь.
— Погоди. — Кузьма тяжело поднялся. — Коса засеклась — надо поточить.
Володька взял косу, стоявшую у стены, с готовностью протянул Кузьме.
— Давай ты, — сказал Кузьма и взялся за ручку точила.
Володька покраснел:
— Я не умею.
— А я вчера точил, ты глазами хлопал? И посуду тоже мыть надо, жестко добавил Кузьма, кивая на стол. — Няньки здесь не положено.
Черт знает что за человек! Начали было жить по-человечески, так нет — обязательно настроение испортить надо.
Володька уходил на покос мрачный, насупленный. Но, поразмыслив дорогой, он должен был признать, что Кузьма, пожалуй, прав. На самостоятельность бьет. Чтобы он, Володька, значит, по всем линиям… Ох и хитер мужик!
И когда он сел на косилку, жизнь снова гремящим, многоцветным праздником заиграла вокруг него.
Ему повезло, по-настоящему повезло. То ли оттого, что та часть пожни, на которой он косил, была меньше изрыта кротами, то ли потому, что он был намного легче Кузьмы и лошади шли свободнее, или оттого, что сам он был ловчее Кузьмы — и такая мысль приходила ему в голову, — но как ни гадай, а за этот упряг он обскакал Кузьму.
И Кузьма, когда увидел скошенный им участок, просто ахнул:
— Здорово! Крепко выдал, Владимир.
Да, так и сказал. — «Владимир».
Шуршит под ногами подсохшая за день трава. Огромные, богатырских размеров тени шагают рядом с ним и Пухой. И, глядя на эти качающиеся, распростершиеся по всему лугу тени, Володька чувствовал себя большим и сильным, круто повзрослевшим за один день.
Вот где в рост пошел! На Шопотках! — думал он, приближаясь к избе. То-то он в последнее время каждую ночь летает во сне.
Закат угасал медленно. Воздух еще не остыл, а в низинах уже ночь расстилала белые холсты туманов. Ожили, заговорили ключи на речке. О чем они шепчутся, бормочут?
В тот вечер, сидя у избы (надо было дать лошадям передышку), они разговорились.
— Кузьма Васильевич, — спросил Володька, — а целина — это только там, в Сибири? Больше уж нигде нету?
Кузьма, подтягивая гужи у хомута, озадачеипо поднял голову.
— Ну вот здесь, у нас, на севере… Не может быть этой целины? Или надо, чтобы трактора, комбайны?..
— А, ты вот о чем! — Кузьма улыбнулся. — Думаешь, что и мы с тобой целину подымаем? Подходяще бы! А в общем-то, не совсем. Русь-матушку расчищаем. Раньше тут под каждым кустом выкашивали — ужас сколько сена ставили…
— Интересно, — сказал Володька. — А на собраньях всё подъем да подъем…
— Ну и что! Дела-то в колхозе пошли лучше. — Кузьма помолчал, пытливо присматриваясь к Володьке. — А у тебя шарики шевелятся. В каком классе шагаешь?
— Отшагал… В шестой ходил.
— Что так? Науки не по нутру?
Володька напыжился, сказал:
— За дисциплину. С учительницей общего языка не нашел.
— Ничего! Жизнь припрет-найдешь. Я тоже не последний балбес был. А вот видишь, нашлись добрые люди — обломали.
Полодька, сдерживая дыхание, весь подался вперед.
Неужели и его выперли из школы?
Но Кузьма — непонятный все-таки человек — стал, накинул хомут на плечо.
— Хватит — посидели. Никита нагрянет, а у нас задела нет. Придется поднажать.
И они поднажали. Как следует поднажали! Косили днем и ночью. Ночью — хорошо, прохладно. А днем — чистое наказанье: зкой, дышать нечем, жгут оводы, и Володька, как на жцровне, крутился на железном сиденье.
Кончив смену, он добирался до избы, выпивал кружку кислого чая и замертво сваливался на постель.
Кузьма оброс рыжей щетиной, лицо его стало кумачово-красным, н, когда он открывал черные, запекшиеся губы, белые зубы его блестели нестерпимым блеском.
— Лошадей, лошадей смотри! Чтобы плечи не сбили, — постоянно твердил он одно и то же.
К вечеру четвертого или пятого дня их житья на Шопотках — все перепуталось в голове у Володьки — на западе засинело.
Кузьма забеспокоился:
— Что же они, проклятые, не едут? Зарядит дождьвсе наше сено кобыле под хвост.
«Действительно, — возмущался Володька, — чего они там копаются? Ведь и работы-то оставалось от силы на три дня».
За ужином Кузьма, тяжело ворочая негнущейся шееи, сказал:
— Ну, корежит меня — сил нет. Неужели погода сломается?
За ночь погода не сломалась, а вот Кузьма — Кузьма сломался.
Утром, когда Володька проснулся и вышел из избы, он увидел его возвращающимся с речки. Шел Кузьма вялым стариковским шагом, по-стариковски сгорбившись я вытянув вперед шею, обмотанную белым вафельным полотенцем.
— Чирьи вскочили. Наверно, оттого, что с жары выкупался.
