Я помню Валерию Новодворскую – настоящую революционерку. Ее бесстрашие я объясняла ее личной жизнью: одна, ни семьи, ни детей. За себя одну не страшно. Моя любовь к ребенку и профессии отсекала меня от всякой борьбы. Я хотела только работать и любить свою семью.
У Владимира Войновича – социальный характер. Для него главное – справедливость.
Наше государство таких не любит. Войновича перестали печатать, таскали в КГБ.
Я его спросила:
– Зачем ты в это влез?
– Как-то так получилось. Мне сказали: «Подпиши», а я сказал: «Не подпишу». Они нажали, а я уперся. Я не люблю, когда на меня нажимают.
Началось с какой-то мелочи, с упрямства. А закончилось тем, что его выдворили из страны.
Я знала, что он сидит без копейки. Однажды позвонила и сказала:
– Хочешь заработать? Сделай экранизацию для студии Довженко. Там хорошо платят.
– Вот ты мне позвонила, теперь и тебе ничего не заплатят, – сказал Володя хорошим, бодрым голосом.
– Ну и фиг с ними, – смело ответила я.
Но никаких санкций не последовало. Единственно ко мне домой пришел молодой мужчина в сером. Показал корочки. Спросил:
– Как вы относитесь к Войновичу?
– Таких людей надо беречь и сохранять для страны, – ответила я. – А вы его выдавливаете куда-то на Запад. В результате на Западе будет лучше, а у нас хуже.
– Мы вас примем в Союз писателей, а вы нам сделаете небольшую услугу: будете сообщать, какие настроения в среде молодых писателей.
Я посмотрела на этого человека и проговорила искренне:
– У меня есть одна особенность: вода в жопе не держится.
– А что это значит? – испугался посланец.
– Не могу хранить секреты. Вот вы ко мне пришли, все будут знать: и друзья, и соседи.
– А почему вы не можете хранить секреты?
– Не знаю. Особенность организма. Меня от секретов тошнит, как будто я съела испорченную колбасу. Хочется выблевать.
– О господи…
Посланец пошел в прихожую, начал одеваться. Перед тем как уйти, сказал:
– Если вы случайно увидите меня в Доме литераторов, не здоровайтесь. Сделайте вид, что вы меня не знаете.
– Это пожалуйста, – согласилась я. – Но это – все!
– Хорошо-хорошо, – закивал посланец и торопливо ушел.
Впоследствии я узнала, что с таким предложением КГБ обращался к очень многим. Это активизировалось накануне съезда молодых писателей. Я была приглашена на этот съезд.
Сейчас я не помню точно, как он назывался: съезд или слет, а может, семинар. Помню только, что семинар был разделен на секции: проза, поэзия, критика, драматургия.
Секцию прозаиков вел писатель Шим. Имя – забыла. Не старый мужик в очках. Его книг я не читала и даже не знала, что он создал.
Прозаиков поместили в одной аудитории, рассадили за столы, покрытые черной краской, похожей на смолу.
Семинар протекал следующим образом: Шим вызывал кого-то одного, этот кто-то выходил и читал свой рассказ, далее шло обсуждение, заключительное слово было за Шимом, он выносил приговор.
Я запомнила женщину средних лет. У нее была фигура, похожая на виолончель. Золотые локоны по плечам. Локоны идут только юным девушкам, но не будем завидовать и придираться. Не в локонах дело. Текст был ужасающ. Я не понимала, каким образом эту виолончель допустили в писательские ряды. Потом поняла. К ней приходил посланец КГБ и пообещал членство в Союзе писателей. Виолончель стучит. Другого объяснения нет. И вдруг мне показалось, что в аудитории половина стукачей. Я была отравлена этим подозрением. Мне стало противно, как будто я действительно наелась тухлой колбасы.
Прежде чем перейти к обсуждению, Шим призвал всех к великодушию. Дескать, человек написал рассказ, ничего плохого не сделал, никого не убил, не украл, поэтому будем снисходительны. Не надо бить человека по рукам и отшибать охоту к творчеству. Надо поддержать начинающего автора, дать шанс.
Все молчали. Критиковать не рекомендовалось, а хорошего сказать было нечего.
В конце дня Шим вызвал меня. Я прочитала свой короткий рассказ и вернулась на место.
Шим не стал его обсуждать, а сразу перешел к собственной оценке. Он говорил долго. Пафос его выступления состоял в том, что я – пустое место, пирог ни с чем. Замах на рубль, а удар на копейку.
Я сидела и не верила своим ушам. Шим говорил так, как будто мстил. Но за что? Я мысленно приказала себе: «Не плакать». И слеза упала на черную поверхность стола. Я снова велела: «Не плакать». Но слезы потекли одна за другой: вторая, третья, четвертая.
Аудитория притихла. Тяжело быть свидетелем унижения. И тут встал Александр Проханов.
В наши дни я часто вижу его по телевизору в политических шоу. Сегодня это отекший, хмурый человек, прекрасно выражающий свою мысль. Буквально златоуст. Его всегда интересно слушать, независимо от того, согласна я с ним или нет.
Тогда, пятьдесят лет назад, это был просто Саша – худой, чернокудрый, как цыган, с горящими глазами. Просто красавец.
Он поднялся со своего места и обратился к Шиму: почему он поддерживает откровенных бездарей и хлещет наотмашь самых талантливых? Чем это можно объяснить?
Шим не ожидал оппозиции. Он думал, что ему все позволено. А оказывается – не все позволено. Он стал оправдываться, что-то лепетать, дескать, с талантливых особый спрос.
Какой бы там ни был спрос, но хамить-то зачем?
Потом я поняла: КГБ за меня не хлопотал, сама по себе я вызывала у Шима настороженность. Зачем ему конкуренты? Топи котят, пока слепые.
Сейчас я даже не знаю, где он. Остался ли в сердцах читателей?
Я написала этот эпизод для того, чтобы напомнить, какое было время. Молодой чиновник с корочками – это цветочки. КГБ пользовался настоящими уголовниками, которые могли дать по голове в темном подъезде. Так и делали. А еще были «топтуны».
Солженицына преследовали, а не убили его только потому, что боялись реакции Запада. То же самое можно сказать и о Владимире Войновиче. К этому времени он уже набрал авторитет как писатель и как правозащитник. Он уже написал две книги о Чонкине. Вторая книга показалась мне слабее.
Я его спросила:
– Почему вторая книга написана хуже?
Он ответил:
– Я писал ее в таких условиях, в которых вообще невозможно работать.
Его преследовали, угрожали, травили в прямом и переносном смысле. Он буквально рисковал жизнью.
Недавно Войнович давал интервью каналу «Совершенно секретно». Он сказал: «Мне надо было быть немножко хитрее. Соглашаться с ними хотя бы на словах».
А он пер напролом. Демонстрировал стойкость духа. Перед кем? Перед лицемерами. Они запрещали Высоцкого, а сами с восторгом слушали его песни. Они запрещали Войновича, а сами с удовольствием читали его книги. Не Брежнева же им читать.
