— Я клянусь, он уже в крови был!
Потом стемнело, и он пошел домой. Рюкзак он решил прикопать по понятной причине. Чтобы на него не подумали. По этой же причине он не пошел к Николаю и не рассказал, что случилось.
В тот момент, когда Николай заносил топор, в нем шевельнулась даже не жалость, а какое-то горькое разочарование, как бывает, когда очень голодный приходишь в гости, а стол — пустой.
Он ждал, что ярость, бурлившая в нем, сжигавшая его изнутри, сможет излиться как семя, оставит его в тот самый миг, когда Антона Зуева оставит жизнь, но этого не случилось. Хрустнул череп, голова Антона дернулась и словно прилипла к правому плечу, а Николая скрутил приступ рвоты, и он упал на колени, извергая из себя желчь. Рядом в предсмертной судороге дрожала нога Антона в резиновом сапоге.
Потом Николай курил рядом с мертвым Зуевым, больше всего ему хотелось покончить с собой.
Но он не был уверен, что сможет убить себя топором, а калечиться смысла не видел.
Он не стал возвращаться домой, с женой не попрощался.
Просто сел на первый утренний автобус и поехал к капитану.
Суд учел явку с повинной, а также окровавленный Сашкин рюкзак. Вместо пятнадцати Николаю Бурцеву впаяли двенадцать. Жена на суд не пришла. Только через год она вдруг приехала к нему на свидание в колонию — высохшая, пожелтевшая, с черными подглазьями.
— Ты болеешь, что ли? — спросил Николай.
— Да, у меня рак, — сказала она.
Повисла пауза.
— Ты лечишься?
Она презрительно дернула плечами.
— Надо лечиться.
— Нет уж, — жена впервые посмотрела ему в глаза, — спасибо.
Через три месяца Николаю пришло извещение о ее смерти. Похороны взяла на себя сестра-библиотекарша.
Она коротко, словно заполняла формуляр, написала, что жена лежит рядом с Сашкой, а дом сожгли.
11
Навестим-ка мы с вами Марту, которую оставили у дотлевающего костра, с компрессами из подорожника. Она как раз проснулась от собственного лающего кашля — видимо, пять ночевок на голой земле не пошли ее организму на пользу.
Сегодня что-то изменилось, и Марта даже понимает что…
Ее тело сдавало.
Она чувствовала озноб, разлепить загноившиеся глаза удалось не сразу; когда она с большим трудом села, под левой лопаткой обнаружился новый очаг тянущей боли. Дышала она коротко и сипло, как набегавшаяся собака. Деревянными пальцами Марта расшнуровала левую кроссовку, сняла носок, из которого высыпался прелый подорожник, и из последних сил сжала пальцами ступню вокруг раны. Что-то хрустнуло, чмокнуло, излился гной. Марта привалилась к дереву и долго сидела, закрыв глаза. Надо встать. Она уговаривала себя шепотом. Она произносила: «встань, пожалуйста», «надо подняться», но не могла сосредоточиться на собственном голосе. Глаза ее были закрыты, голос постепенно затихал, осталось лишь тяжелое дыхание. Так она просидела, может, пять минут, а может, час, пока вдруг лес не сотряс резкий, отчаянный крик. Он-то и вернул Марту в реальность.
Она буквально взлетела. Адреналин стальным прутом вонзился в ее разрушенную плоть, заставляя выживать. Дрожа от ужаса, Марта озиралась по сторонам, но вокруг все было по-прежнему. Ветер теребил верхушки сосен, воздух звенел от комаров.
Марта подняла рюкзак, наполнила бутылку в ручье и пошла, опираясь на палку. Она помнила, что ручей впадает в большую воду, она повторяла это как заклинание. Но заклинание не помогало, пейзаж неумолимо менялся, в кроссовках Марты хлюпала вода, к комарам снова присоединилась мошка, которой было столько, что Марте казалось, будто она смотрит на мир сквозь сетку.
Через несколько часов, несколько раз провалившись в жижу по колено, она наконец осознала, что забрела в болото.
Ох, что это за болото! Оно простирается вокруг на много километров, и нет там ничего, кроме черной низкой воды, что консервирует живые существа, словно масло — рыбу, и ядовитых паров, которыми это проклятое место отравляет воздух. Ни одно уважающее себя животное тут не задерживается, обитать в такой печальной обстановке могут только совсем негодные твари вроде жирных бурых жаб, змей и водяных крыс. На них никто в здравом уме, конечно, не охотится, поэтому вся эта нечисть веками сидит на кочках, уничтожая остатки красоты.
Наша бедная Марта стоит по щиколотку в ледяной, остро воняющей торфом воде, а перед ней стоит выбор: идти вперед или вернуться назад. Несколько минут в ней бьется, как птичка, угодившая между рам, маленькая надежда. Надежда чирикает, что впереди может быть спасение, а позади его точно нет. Марта неотрывно смотрит на кочку примерно в метре впереди себя и думает, что если кочка не провалится сразу, это станет ей знаком. Она поднимает свой посох и трогает кочку. Потом делает шаг. Под ее весом кочка проседает и уходит в мутную жижу, но неглубоко. И Марта делает следующий шаг, потом еще один, а потом она видит впереди, на поседевшем мху, желтые, как кошачьи глаза, ягоды…
Она не поддалась первому порыву — броситься к ягодам. Осторожно, прощупывая путь палкой, Марта двинулась к полянке. Несколько раз посох ушел в воду почти полностью, и Марте стоило большого труда вытянуть его из чавкающей мути. Вскоре она даже приноровилась, почти научилась на глаз определять, куда можно ступить, а куда нет, каких-то полчаса — и вот она уже обрывает с кустиков морошку и горстями запихивает в рот.
Вдруг во мху мелькнуло что-то серое. Марта вгляделась: перо. Она взяла его, поднесла к лицу, рассматривая. Ее израненное кашлем горло сжал спазм, перед глазами все поплыло от нахлынувших слез. Перо было большое, почти с ладонь, но оно напомнило ей другие перышки, перышки-с-пальчик, которые она собирала с поддона клетки. И на какую-то секунду ей вдруг открылась страшная истина этого леса и этого болота. Она вдруг поняла, что все это подстроено, что все эти кочки и перья ведут не к спасению, а туда, куда ей не хочется возвращаться. В коридор ее памяти, где стоит заброшенная клетка два на полтора метра и много чего еще там стоит, лежит и просто валяется, обагренное кровью, пропитанное отчаянием.
Марта зажала уши руками и пронзительно закричала. Она вопила в ярости и колотила пятками по болотной жиже, а потом из нее начали извергаться угрозы, и проклятия, и требования.
— Просто убей меня! — кричала она. — Скотина! Сука! Я не хочу так жить! Зачем все это?!
Она надрывалась, пока ее снова не одолел приступ кашля. На этот раз такой сильный, что ей показалось, будто под ребрами у нее порванный в лохмотья аккордеон. Потом пришли слезы, но Марта оплакивала вовсе не себя. Нет. Так уж устроено доброе сердце, что самую острую, почти непереносимую боль ему причиняет не близость смерти, а страдания другого существа — страдания, в которых это сердце считает себя повинным.
Немного успокоившись и вытерев грязными руками слезы, Марта высморкалась в рукав и оглядела болото. Ряска, покуда хватало глаз, была усыпана серыми перьями и белым пухом. Точно кто-то растерзал над кочками большую птицу.
