71
Вина бы стакан, вина и уснуть, и проспать день, год, и на службу не идти, сказавшись больным, и чтобы сразу ночь вот такая, когда опять выпить позволительно, не торопясь, заложа ногу на ногу, – и не надо никакой дачи, ранящих слов, сада, Борисова, его же Мусатова, всего этого кинематографического русского рая – куда в наши годы думать об этом. Наши годы предполагают мужество знать, что никогда такого приятеля не будет, а ежели брякнет тупой звонок, то с головной болью и с сердцем, к которому словно холодную столовую ложку приложили, пошлёшь его лениво… опустишь трубку, чтобы тотчас целлофановую обёртку разорвать и выудить гадко сыпучую таблетку анальгина и, давясь ею, лежать в липком поту, предвкушая нескончаемый ужас пути по квартире: в ванную, на кухню, в уборную.
От нечего делать, я разглядываю оцепеневшего в кресле, тощего, щуплого, чувствуя, что и он смотрит на меня в щели неплотно смеженных век. Оказавшаяся рядом Наталья тронула меня за локоть и спросила негромко:
– Вы знакомы?
– Ах да, вы американец, – как бы разрешая снедавшие его сомнения, промолвил он. – То-то, думаю, откуда сок взялся. Если вы не американец, – продолжил он, – то будьте, кем хотите, на ваше усмотрение, меня это не касается. Тут… – он потянулся, открыл глаза и сел прямо. – Понимаете, какое дело, тут американца ждут. У него наверняка что-нибудь припасено. Не такие они люди, чтобы приходить с пустыми руками. Что ни говори, у них за пазухой всегда найдётся Великий Американский Подарок. Эх, был бы я американцем!
– Надо понимать, это намёк? – спросил я, имея в виду «пустые руки».
– Да будет вам! – устало покачал он головой. – Констатация факта, или даже сказать – константация факдта.
Наталья покровительственно погладила его по голове и, поглядывая на меня, сказала:
– Лёва, ты разговариваешь с настоящим убийцей. Поговори с ним, я пойду с чаем повожусь. Но учти, он убийца. Ты обязан сделать так, чтобы он во всём признался и всё нам рассказал, – и, обратившись ко мне, прибавила:
– Лев весьма проницателен, не раздражайте его. Он иногда в самом деле похож на льва.
– Весьма, – пробормотал Лев. – Одно печалит – отсутствие гривы. Ну, ступай, ступай, Наталья. Пить хочется. А вы присаживайтесь, найдите стул, садитесь. Вы действительно убийца? Тут, между прочим, убийцу ожидали. Клуб интересных встреч. Да… обидней всего, конечно, что вы не американец, и с подарками у нас не выгорело.
– Не выгорело, – подтвердил я. – С убийствами тоже не выгорит.
– Нда… – философически заметил Лёва. – Как однажды заметил мой приятель-поэт, в авторитарном государстве пороки и добродетели, увы, уже не объекты выбора. Прямо смех разбирает… Какие убийцы, когда выпивки и то не достать? Убийцы – это плод нашего ненасытного воображения, реализация, так сказать, социального страха… – произнеся это, он замолчал и снова прикрыл глаза.
Я отошёл в угол, на всякий случай поискал глазами Алымова и, не найдя его индейского носа, подошёл к окну. Оно выходило на крышу. Часть её, ограждённая головокружительными перильцами в бурых мехах коррозии, покатым мысом уходила из-под ног. Я смотрел, как светлел шпиль, чувствуя, что я не то чтобы стал медленней самого себя – ощущение это было обманчиво, – но меньше, потому что какую-то часть себя я невольно представлял обвисшей оболочкой, а то, на чём она обвисла, стало неимоверно крохотным, колючим, острым, вызывая в затылке глухой зуд, будто старая заноза… На боку серафима задрожал резкий красноватый блик и пропал. От красного мне стало очень холодно, потому что вспомнилось зимнее солнце, когда оно висит над Невой в розовых и голубых дымах, троясь в иглах изморози, падающей сухо на снег, кусты, голову старика, из года в год сидящего на скамье перед Меншиковским дворцом независимо от времён года, погоды, войн и любви. Между колен воткнута палка, чёрный морской бушлат, точно перхотью, засыпан по плечам инеем, и он головы не повернёт, в солнце уставился. Рядом говорили и никуда не спешили – вот люди!.. Не торопились.
А мне можно было смотреть на шпиль – смотреть на шпиль крепостной колокольни, – на верхушке которого, будто парус, наполненный глыбой замёрзшего ветра, полыхал флюгер-серафим, а крест казался нательным крестом моей бабушки, брошенным над чёрными кронами деревьев, поставленных вдоль и поперёк; их я тоже видел, они были разнообразны под маленьким крестом детства.
72
– Тише, тише… – проговорила Наталья. – Дверь хлопнула. Это они.
В комнате началось всеобщее оживление. Я закурил, пробрался среди сидевших и лежавших, вышел в коридор. Жёлтый свет фальшивых керосиновых ламп наощупь был вязок, жёлтая циновка, жёлтые сандалии, жёлтый домик, словно бонбоньерка (где Вера? за всё это время я её не встречал). Жёлтый свет – и я затосковал по кухонной лампочке. На гвозде подле двери висела неизвестно чья огромная вязаная кофта. Недолго думая, я набросил её на плечи и пошёл искать кухню.
В голове завязывались диковинные пения. В скрип перегородок вплеталась басовитая песнь ночной фановой трубы, подплывали и высаживались на берег сладкие голоса, а другие стройно ревели в голове, будто в раковине, и раковина отчётливо вставала передо мной – шероховатая, ещё мокрая… потом её бросают в кипящую ключом солёную воду, распространяющую горячий дух йода, а на солнце огонь не виден, на месте огня упругие волокна пульсируют над сучьями твёрдо обугленными. Это как ветер сегодня наверху ночью, несущийся над крепостью. И вот раковина пуста (едко скрипящим ножом последние остатки – вон), она без сырого кошмара мякоти, известковая скорлупа – моя голова с розовым отливом внутри.
Впереди за поворотом громко хлопнула дверь, раздался смех, а сзади нестройно закричали (в комнате). В самом деле, ночная экспедиция завершилась, видно, удачей. Я хотел даже вернуться назад, но, поразмыслив, решил, что из этой затеи ничего путного не получится, кроме тупого столпотворения вокруг пришедших, протянутых рук со стаканами, которых не будет хватать, и всё обернётся пустой тратой времени.
Кухня притягивала. Инстинкт редко меня подводил, даже не инстинкт, а мудрость, благоприобретенная долгими годами общежития. На кухне спокойней, а мне надо выспаться. На кухне, успокаивал я себя, тоже есть открытое вино, в противном случае его всегда можно открыть.
«Худо мне, – громко сказал я и оглянулся. – Лихорадит, – растягивая слово, как удовольствие, сказал я. – Лихорадка…»
Долго я шёл на кухню. Многое увидел за время пути.
Герцог привиделся мне. На этот раз он был немым и вскидывал руки, точно в кукольном театре, а моя дочь тем временем с выражением читала «Домик в Коломне», Соня надменно глядела из какого-то окна, по которомулилась вода. Мелькнули совсем незнакомые люди, среди которых одного я определил как американца. Увидел и хозяйку дома, Наталью. Она с интересом смотрела на меня, и мне очень понравилось, что она так вот смотрит – без вражды, а главное: на меня смотрит, не мимо… – круги, однако, под глазами у неё ещё резче обозначились. Ах, если бы не круги, её можно было бы спокойно принять за подростка. На кой чёрт дались мне подростки, подумал я. А Наталья, протянув руку с полным стаканом, проговорила:
