Не Божественная тишина, повторяю, Юлий, но молчание – не путай. Они связаны нашими слабыми чувствами, разнясь во всём, ибо первое можем принять как извечную сущность небытия, а второе – как способность слышать его. И при чём здесь любовь? Одиночество Бога, судя по всему, и подвигло его на создание человека, сослушателя… Ещё один угол зрения, ещё одна точка, своей отдалённостью неминуемо приближающая к полному видению – прах-стебель, и завтра новый на его месте. Что отличает его от предшественника? Бесследность… – единственное, что не терпит пресловутого смысла.
Ах, Юлий, каким пронзительным оком надо обладать, чтобы не слилось всё в слепящее пятно, которому никаких измерений не дано, в котором мера потоплена, как сущность в числе. Так мы минуем, а вернее, не дойдём до того, что ты упоминал как распад. Но ты, безусловно, будешь стоять на своём, твердя без конца, что, мол, надлежит срывать покровы, хотя бы для того, чтобы столкнуться лицом клицу с ничем, но почему же ты предполагаешь, что твоё лицо останется при этом прежним? Не взглянет ли пустота в твои глаза, не предстанет ли ей только она одна? Вечный Нарцисс…
А как же слово, которым мы спасены? Какую роль отводишь ты ему? А потом, когда слишком много света, начинаешь думать разное… свет, свет… свет полагает не свет, а то, что есть, всегда содержит в себе полное отрицание себя же… Двусмысленно, старо, но основное не в этом… Нда, гонки по вертикальной стене в среду на площади провинциального рынка!
Завтра ты сделаешь ещё одно открытие, и оно будет не более и не менее нелепым: Существование Бога содержит в себе полное его «небытие».
Тот же цирк! Если бы только не отчаяние… О, не сбрасывай его со счёта! Но только тупица (последуем дальше) не согласится, что исчезновение Бога так же непостижимо, как и его явления. Твой знакомый, которому китаец снится… Фома? Он тебе о свободе говорил, он нашёл, где остановиться, чтобы часы не превратились в груду бесполезных колёсиков. Трогательная свобода доверия. Меня потрясает ужас, который он ежечасно испытывает, но ты! Твой ужас… А ведь фокус этот проще пареной репы – поверь, и ты в мгновение ока возложишь своё бремя на плечи того… мда, мусорный холм. Произнеси слово, одно только слово, по-твоему, оно необходимо – и груза твоего как ни бывало! Ты счастлив, объят любовью, сомнения развеяны по ветру веры. Любопытно, чего же требует дьявол, когда ведёт охоту за душами! Признания в праве на существование?
– Дьявол просто поёт свою песню.
– Это его личное дело. Наше дело молчать, мой мальчик. Не любовь, не вера, но молчание. И пускай утекает из нас жизнь – если другого применения ей не сыскать, – как из земли уходит вода, паром возносясь затем к престолу Того, кто недоуменно слушает свою тишину. Закончи своё повествование. Поставь предел ему. Не пытай у смерти, где её начало, где конец.
Смешно! Разве способен наш жалкий ум различить, где жизнь, а где нет? Ну что тебе ещё нужно, чего добиваешься? Тебе требуется знать, в какие края отправился твой художник? Он отправился под машину. Потом его отправили в морг. География небытия поразительно проста – однако, пока цел, уноси подобру-поздорову ноги! Вместо того, чтобы забыть, ты ищешь объяснений, вызываешь на откровенность его любовницу, хочешь разузнать, связан ли кладбищенский пейзаж с десятком книг, которые ты удосужился прочесть… Осведомись об этом в городском комитете ДОСААФ, вернее будет. Тебе бьют физиономию (и поделом) за неуместное фиглярничание, а ты в результате придумываешь детство, обрекая призраки на невнятные тайны мадридского двора. В безвольном мигании полустёртых лиц, в неразличимом бормотании ищешь истоки некоего абстрактного предательства, его разгадку… цветущий куст, смех, поцелуи!
Нет, не никли наши головы, не прерывалось дыхание, оно было размеренно и напоминало движение крыла, похоже было на блистающий маятник в воздухе, а вперёд подавшись, вминая в стену сигарету, в углах городского зноя – языком спотыкаясь одеревеневшим неслышно провести по шершавым, сухим губам, и даже такое мизерное усилие рассыпается снопами коричневых искр, разбегается почечно-зелёными кругами, оседая на щеках и плечах липкой испариной, точно зимнее тепло на коварно-солнечных окнах, и как в окне – вернее, в полынье, к которой дотягиваются сыпучими серыми отражениями многоугольные дома, заселённые голубями, геранью, столами, крысами и… людьми.
Людьми, пожалуй, с них начинают, но ими не заканчивают, ограничиваясь подкупающим обобщением, – как в зияющем проломе амнезии брезжит та, которая дана рядом (и новая весна, он прав, и новые стебли – чем новые отличаются от вчерашних?); и как в толще воды, разрезанной бритвенно сверху донизу, колеблется, не воплощаясь окончательно в что-то должное повторить меня, жёлтую майку, пустой мятый пластиковый пакет в руках, которые я бессильно отыскиваю по косточкам на запястьях, по устью уставших вен, по поту ладоней и: «ничем не помочь… теперь ничем мы ему не поможем, теперь он один», – вот так, оказывается, ничем. И глаза рыщут под ногами в поисках опоры на завтра – сегодня ещё удержимся. Да, устою сегодня. Глаза ведут свой счёт, уши – свой.
– Над чем ты смеёшься?
– Когда мы пошли, она так жалобно говорила: «Я не знаю, что делать сегодня…»
– Разве это смешно? Ты глуп.
– Но как же! Так жалобно, так непривычно – «что делать сегодня». Будто бы она знала, что ей делать завтра. Впрочем, довольно. Завтра я еду. Решено. Отрадно улетать в стремительном вагоне от северных безумств на родину Гольдони! Но, если буду жив, если вернусь и встречу, чего не бывает, Рудольфа, он мне сумеет напомнить этот вечерок… Ты понимаешь, я хочу жить!
– Светает. У меня кости ноют перед рассветом.
– Нет, ты увидишь, он придёт ко мне и заявит, что я рехнулся. И потом везде, всюду, во всех домах, откуда его только не вытолкали, он понесёт свою выгодную весть. Чужое безумие – козырная масть на руках!
– Светает. Скоро поднимется солнце.
– Оно давно в зените!
– Скоро оно сдвинется с места…
– Оно давно упало за горизонт!
– Будь по-твоему. Как будто это что-то меняет.
– Нет. И то, что я хочу жить, тоже ничего не меняет.
– Да.
– Вот видишь! Ты сам сказал, ты сам, сам это сказал…
– Менять не меняет, конечно… Помнишь сказку про Тантала? Помнишь, как ему надоело выглядеть идиотом? Аполлодор умалчивает об одной детали. А именно о том, что в один прекрасный день Тантал ухитрился кое-что нарушить в равновесии возмездия. Голод – не тётка… – вздохнул Герцог. – Кого хочешь уму-разуму научит, да и времени у него для раздумий было предостаточно. Вообрази, объяви себя царём голода, даже богом голода, а так как должность эта была вакантной – ну кто, согласись, прельстится, а он обладал неосторожно отпущенным некогда богами бессмертием – воленс-ноленс пришлось согласиться, что номер ему как бы удался. Впрочем, это ровно ничего в его положении не изменило. Сорвал жидкие аплодисменты, вновь обратил на себя внимание, а выйти за пределы известной поговорки о сапожнике без сапог, увы, так и не смог.
