Не знаю, что ей… мне вот так, когда она становится дрожащей каплей, драгоценной каплей зрачка, падающей, покорно ослепшей, в лоно странной, непостижимой любви, для которой не нужно придумывать времени, потому что как бы коротко оно ни было, оно всё равно что-то другое, постороннее, мешающее.
– Ещё, – сказал я. – Попробуй ещё. Я уже знаю.
– Хорошо, – согласилась она. – Мне тоже понравилось. Неужели для этого надо было целый день таскаться?
– Ещё раз, – повторил я, и она поцеловала меня ещё раз.
Утомлённое задень её тело было… близко? Подле нас вились тысячи запахов, в которых я постепенно начинал узнавать присущие только ей одной, и доверчиво как бы клонился к ним.
Боже мой, я так боюсь умереть! Опять подкатило… И она, что замечательно, не просто терпит меня, дожидаясь момента, когда можно будет избавиться, пересесть в другой трамвай, к слову, – но ей, надо думать, совсем неплохо, когда она целует меня. Ведь она сама сказала, что ей понравилось. А если без обиняков, то куда ей торопиться? На последний сеанс в кино? Впрочем, до этого, раньше, она вспоминала о каких-то делах, кто-то ей, кажется, звонить должен, какая-то мифическая тётя, американский дипломатический корпус. Доктор Киссинджер улыбался мне из рамы проходного двора. Доктор знает всё на свете.
Она отстранилась.
– Почему ты целуешь меня с открытыми глазами? – спросила.
– А ты?
– Я случайно. У меня… Мне было не устоять.
– Я тебя держал.
– А почему открыл глаза?
– Кому-то надо держать их открытыми.
– И всё равно?
– Привык, – сказал я. – Привычка – вторая натура.
– А ты можешь ни о чём не думать, когда целуешься?
– Что ты называешь – думать?
– Зануда!
– Редко. Но я рад, что редко. Есть люди, которые утверждают, будто у них притупляется острота слуха, когда они закрывают глаза. Считай, что у меня похоже…
– О чём ты думал, когда меня целовал?
– Ни о чём.
– Врёшь.
– Не знаю…
– Я пойду позвоню, – сказала она, не снимая своих рук. Пакет, как сдутый мяч, лежал у наших ног. – А ты купи в мороженице банку сока. Я пойду позвоню приятельнице.
Жёлтый цвет её майки стал теплее и гуще. Моя рука недоверчиво дотронулась до её груди и обвела её, словно сомневаясь в том, что существуют подобные зоны безмолвия, не круги, не линии… Я, а не рука, в упор смотрел, опускаясь взглядом ниже, к бёдрам, на которых выпукло лежала летняя ткань, отделявшая меня от неё.
– Я пойду позвоню, – сказала она с незнакомыми мне нотками в голосе – слегка охрипшим голосом, точно ей пришлось долго ехать в кузове открытой машины и долго разговаривать.
– Ты устал? – спросила она, и я сообразил, что большей близости нам, пожалуй, не добиться и в постели.
В какой-то момент я подумал, что она имеет отношение к некому прощению, касающемуся, в первую очередь, разумеется, меня, и мне надо поверить, больше от меня ничего не требуется – то есть выполнить первое и главное условие, после чего, возможно, наступит покой (так обещают), дающий мне в итоге крохотное право осудить не себя, и, кроме того, от меня отступятся мёртвые. Но тогда живые сомкнутся вокруг, и не знаешь, кого выбрать. Прощение заманчиво, каким бы оно ни было, от кого бы ни исходило, универсальное отпущение грехов, кичливое милосердие, дарующее тебе статус персоны грата, прощение подстерегает за каждым углом: тебя может простить дерево, тебя может простить прохожий, и ты только будешь вприпрыжку бежать сбоку, в глубине души уверяя себя, что прохожий послан тебе и в его словах кроется разрешение всехтвоих сомнений, – он обмолвится, а ты, как пёс, кинешься следом, хвостом виляя: вот чем чреват целебный поцелуй. Где-то ещё, где-то, с кем-то то же самое: целование…
– Грех, – сказал я ей в лицо. – Вот что мне непонятно. Где его начало, – нет, не то, что ты ответишь, мне надо, то я и сам могу рассудить. А мой, который только мой и только мой, ничей больше.
– Что ты сказал?
– Смех и грех, – ответил я. – Мы только что не дрались с тобой. Тебя рыцарь спасал, нащёлкал мне по шее, – нынче целуемся.
– Какой у тебя в голове вздор! Начинаешь одним, кончаешь другим.
– Допустим, мы ещё не начинали, – сказал я.
– Разве трудно обойтись без гадостей? – спросила она.
– Ты ещё не прониклась спецификой моего мышления, – заметил я. – У меня риторическое мышление. Трудное детство и тяжёлая карма.
– Я хотела тебя…
– Не целуй меня, – попросил я. – Нельзя. Я расплачусь.
– Терпеть не могу рыдающих мужчин, – сказала она.
– Вот-вот. И я тоже. Но тепло женской руки может растопить лёд моего цинизма, и я расплачусь.
– Тогда я не буду тебя целовать и пойду позвоню. Не возражаешь? Может случиться, что нас пригласят в гости и тебе дадут поесть. Ты есть хочешь?
– Накорми меня, – сказал я, – у меня ни копейки.
– Я это ещё днём знала, поэтому я позвоню, а ты купи в мороженице банку сока. Сейчас получишь пять рублей. Сдачу можешь не возвращать.
56
Я зашёл в мороженицу, а она расплылась за слюдяной дверцей часов-телефона-автомата-связного-доносчика-задвекопейки-святого-свидетеля-сдиском, а иногда с блевотиной на полу. Пить надо меньше, пить!
Тётка в наколке сразу упредила меня, что через десять минут закрывается; на тот случай, если я собираюсь рассиживаться. Я подмигнул тётке и заверил её в своих благих намерениях.
– Мне нечего рассиживаться, – сказал я, – меня ждут дела. Я не как некоторые, которые прожигают жизнь почём зря.
– Вы абсолютно правы, – согласилась тётка. – Сколько?
– Бутылку, – ответил я с внутренним напряжением.
– Конечно, это не моё дело, – сказала она, втыкая штопор в пробку, – но вам сейчас надо бы обождать маленько.
– И банку апельсинового сока, – сказал я, поднося стакан ко рту. В нос ударил кислый запах.
– Рислинг прокис ещё в прошлом году, – отметил я.
– Правда? – удивилась тётка. – Неужели? Ну и ну!..
– А разве вам ещё не сообщали? – спросил я.
– Не помню, – призналась она.
– Вы мне нравитесь, – сказал я. – У вас в глазах есть что-то такое, чего не передать словами.
– Что у меня в глазах? – насторожилась она.
– Душа у вас в глазах, – заключил я, но из стакана не пил. Из угла нозально-придавленный голос попросил:
– Муся, дай конфетку.
– Держи, – Муся кинула в угол конфетку. – Вы мне тоже понравились, – сказала она. – Я людей сразу распознаю. Десять лет в торговле. Согласитесь, это не шутка – десять лет в торговле, ведь многие, кого я знала за десять лет… многие, многие… – вздохнула она. – Стойте, не пейте этот уксус. Тут у меня один посетитель портвейн забыл…
