Вечером Соня забинтовала руку. Кисть у неё вспухла и горела, – маме сказала, что поцарапала на тренировке, играла в теннис. Когда стемнело, она появилась у меня на крыше.
Было тепло. Летали последние майские жуки. Летали они тяжело и сонно.
– Это ты? – спросил я, когда глухо зашуршала вишня.
– Кто же ещё! Ты куришь?
– Да, – ответил я и зажёг спичку. Дерево как бы склонилось от ветра. Прянула тень. Спичка угасла. – Возьми, – протянул я Соне сигарету. – Как дела?
– Мать разглядела руку, – сказала она, усаживаясь рядом со мной. – Я её забинтовала. Через два дня, ну, три от силы, придётся снять бинт. Не носить же его вечность…
– Конечно, – согласился я, – беды нам не миновать. Меня из школы выпрут.
– Когда ты проведёшь сюда свет?
– Не собраться. В школе плохи мои дела. Я их ненавижу! Ты не знаешь, какие там лицемеры!
Майские жуки летали почти у наших лиц. Снизу тянуло свежестью, сладко и душно пахла маттиола. Говорили, что от неё заводится моль.
– Спать ты здесь сегодня будешь?
– Внизу комары. Сожрут.
– Ужинать спустишься?
– Нет уж. Перебьюсь.
– Затащить тебе поесть?
– Тащи и одеяло не забудь. Я вчера под утро чуть не окоченел, такой ветрище поднялся. Гудело, выло и ни одного облачка. Внизу комары, а здесь звёзды зажрут.
– Только, Юля, я сперва на реку пойду. Мы купаться сегодня собрались, ну, а потом заскочу к тебе, попозже.
– Смотри, чтоб не ущучили.
– Уснут они к тому времени, как же!..
– А кто с вами идёт?
– Да много народу собиралось, ты же знаешь… Дай мне велосипед?
– Бери. Он за сараем стоит. Лилий привези, слышишь?
И так далее, и так далее. И ещё что-нибудь, и потом ещё что-то. Каждый вечер, каждый вечер, ночь и вечер, и утро, когда никого не знаю и не вижу – славно! Хорошо молча воображать себя на краю света, растекаться под пристальными созвездиями, оставаясь в пьянящем неведении медлительного обручения с собой, ибо радостно мне растворяться вместе с неисчерпаемой ложью в незыблемой и непреложной правде, которая впоследствии, утрачивая черты случайности, воплотится в пустом, в пустоте – в истине.
Стоит ли говорить, что ничего про ложь, про правду, про все эти фокусы, которые скрашивают теперь моё ожидание, оттеняют его, придавая ему некоторую многомерность, объёмность, я не знал: ни когда проводил дни и ночи на крыше в саду, доводя тело до исступлённого оцепенения, готового ежесекундно разорвать его, ни когда, много позднее, стоял у стены крохотного, доживающего последние годы магазинчика на Бессарабке, который открывался раньше всех подобных магазинов на всём белом свете.
К половине седьмого со всех концов города тянулись к нему алчущие вокзальные нищие, смахивающие на чумаков студенты театрального института, обращавшиеся друг к другу непременно на «вы», употреблявшие чистейшую «мову», в которой весьма своеобразно, на манер золотых рыбок в тинистых прудах, мелькали иноязычные фамилии, и, казалось, что на каком-то лихом празднике присутствуем мы, где, насытившись тучными дарами воды и земли – то ли скуки ради, то ли исходя из неведомых нам соображений, на сковородку бросаются вот эти золотые рыбки, заведомо неспособные насытить своей скудной плотью чумацкие грохочущие желудки, скомканные жесточайшим похмельем.
К семи часам прибывали просто любители повеселиться с утра и одинокие плохо причёсанные женщины, иногда рассеяно сжимающие в руках части своего туалета. Чаще всего у них были лиловатые губы… А потом одутловатые таксисты – вестники нелепых ужасов, а за ними высокого роста оперные баритоны в измятых, давно не модных галстуках.
Некоторых я уже довольно хорошо знал. Не первое утро проводил я в этих местах. С иными состоял, что называется, в приятельских отношениях. Должно заметить, что несмотря на коммуникабельность и лёгкость в обращении упомянутой публики, близость дружеская достигалась с большим трудом, и если бы не влияние Александра, кто знает – был бы ли я принят в клан ранних птиц, как равный…
О, всё остальное слагалось из непритязательности вкусов, безмятежности голубеющего небосвода, занимавшегося с одного края жёлто-розовым зноем, теснящим бледнеющую зелень, чьи перья так тонко и высоко висели над городом, из общих интересов, а также из тщательно скрываемого под радушием и забубенностью сознания избранности, аристократической непоколебимой уверенности в неизбежности именно этой жизни; хотя, возможно, – обыкновенное усталое равнодушие, ангелическое равнодушие…
48
И вот я вижу Ариэля, спустя несколько времени, но оно поторопилось, разбилось на несколько кусков-лет; больше, чем несколько. Да не нам считать, не нам – загляните в календари, покрутите часы, посчитайте, сколько раз вы побрились, кого потеряли, кого нашли – в апреле месяце, здесь, где теперь нахожусь я, но только не в этой комнате, а на улице. А на улице апрель вдобавок – нет, это тогда был апрель, а здесь, когда встретил я его, конец лета обозначился, и не здесь – там, он такой же, с незапамятных времён. Так и не ведал никто, когда ему прилепили имечко воздушное – Ариэль. Однако звали его так, а не иначе. Я у него не спрашивал, стеснялся, – да какое мне, собственно, дело: почему так, а не этак. Его никто ни о чём не спрашивал. Даже чумаки-актёры и те, надуваясь индюками, кивали благосклонно при встрече, а порой, обуреваемые абстрактной благодарностью за исцеление, охваченные всеобъемлющим славянским великодушием, кивали головами, косясь в его сторону, кивали, приговаривая, точно отцы, умудрённые опытом и летами: «…цей, як його – Арiель, – вiн може й жидок, але це наш жидок! Чекайте: о то, гляньте на його голову… Розумна мабуть ця голова, дуже розумна, друзi Ось у нас у селi, кажу я вам…»
Сутулый еврей-заика Ариэль, был промотавшимся потомком отца-философа, светоча и столпа, одного из столпов (поправимся, отдавая дань архитектурному изобилию) диалектического материализма, но и эстетики, то есть, говоря безыскусно, очень красивого диалектического материализма, попросту эстетического материализма, а возможно, и наоборот плюс что-то вроде исторического. Словом, одним из тех умов-столпов был его отец, которыми наперебой хвалятся липнущие, как плащ Дианиры, тонкие дальтонические журналы, и толстые, в псевдо-неказистых обложках, серьёзные. Ариэлем они не хвалились. Надо полагать, они не брали в счёт существования Ариэля, несмотря на благожелательность чумаков, несмотря даже на то, что он сам, как и отец его, был тонким диалектиком.
Нескончаемые противоречия теснились в глубинах его вытянутой огурцом головы. Шевеля губами, как сумасшедший с Подола, отпивая мелкими частыми глотками из стакана мутное розовое вино (вторившее по утрам своим тоном восходу, а по ночам – душной луне), которое длилось у него беспрерывно, точно по мановению волшебной палочки, улыбаясь в землю под ногами то лучезарно, то дико и пугливо, он скитался в недоступных призрачных краях, вызывая сочувствие лиловогубых женщин, прожжённых баритонов и всякого рыночного люда.
