В учителя мы избираем самих себя, пальцами закупоривая оплавленные дыры и ступаем дальше – из сада в сад уже пронося не тела, а остатки, обнаруженные светом среди мириад жизней, и когда не совладает стопа с землёй – призрачной тенью полетим в ночных садах, не радуясь и не страдая от того, что цветы, раскрываясь навстречу звёздному мареву, цветут влажно, источают дурман. Лицо за лицом мелькает на лицах ученика и учителя. Сколько угодно можно продолжать.
32
И потому расчистим стол, досуга – вдосталь. Смахнём на пол объедки, окурки, страницы, пепел. Слева, в углу, поставим дом. Из множества домов выберем такой, чтобы стены его были окрашены в нежную охру, а окна – в меру широки, слегка закруглены сверху, где особенно тщательно прохаживается кисть в апреле, наслаивая привычные белила. Такие окна ещё встречаются. Мало, но всё же есть. Это отрадно. Они, отдадим дань ностальгии, хранят собранный за годы аромат цветения и увядания, в них будто собрано благоухание табака, петуний, путанного пленительного разговора… Их осеняют широкие ветви лип или орехов, не позволяя солнцу даже в самый жаркий день проникать в комнату, превращая его жёлтую кипящую ртуть в гибкое зелёное серебро – и это было любовью.
Весной комнаты белят. Выносят мебель, красят полы. Из года в год каждую весну, о которой говорят одни: «и опять, смотрите, весна», а другие: «неужели уже весна!..» – но те и другие вскидывают глаза, отыскивая приметы её в птичьем пении, а ещё раньше – в особой тишине мартовских оттепелей, думают о зиме просто, прощально, скупо, – и, наконец, рёв первых ливней, рёв пустившейся в рост растительности, могучий пар земли, бледно-розовые черви на сухих пластах, отвороченных посеребрённой росой лопатой, простуда, кашель, смятение, ручьи, вода, вода, вода – так выносит к весне, – к любви – так обеспамятевших мореплавателей будит резкий толчок рифа, открывается впереди земля, открываются двери, растворяются настежь окна, и первый лихорадочный жар будит мух.
Выберем такой дом по той причине, что такой дом известен мне более других. Даже не так – это мой дом, скажу я, потому что кому, как не мне, известна весна… Безумная нить червя, тонкая известь и огонь, почти невидный в густом молочном солнце на тлеющих прошлогодних листьях, крадущийся в мусоре. Пресные костры. В них сжигают прошлогодний хлам – они готовят душу к головокружительному мигу, когда шорох дождя, вслед за пламенем, сотрёт всё старое, минувшее, приоткрывая самое чудесное: сквозную, мелкую первую зелень. В мире проснулось дыхание, воспалённый камень пьёт.
Такой дом поставим в углу стола, смахнув на пол крошки и окурки. Вокруг проведём, замыкая, черту. Круг дней… несколько примитивно, но всё же… надо, в конце концов, лукаво не мудрствуя, разобраться и со временем, иначе игра не игра, весна не весна… Затем вытащим из коробки деревья. У крыльца поставим какое-нибудь потемней, погуще – вяз? дуб? бук? Это деревце будет тем, что впоследствии, когда игра увлечёт нас и вера в происходящее оживит окрестности, мы будем называть садом. Повертев его в руках, затянувшись покрепче дымом, будто бы случайно, бросим игрушку у крыльца – не станем себя затруднять дотошным прилаживанием, устройством, – оно само пустит корни, взметнёт сучья к крыше, и живительная, обильная тень покроет тех, кто сидит на ступеньках, ковыряя босыми пальцами в крошащемся цементе. Воздух чист и безбрежен. В саду багряный ангел сливы есть. У ангела в петлице одуванчик яркий, жёлтый, на крыле капустница прилепилась.
Я начинаю понимать, что опять спешу с пейзажем. Можно было бы его писать неторопливо, в худшем случае сослаться на Рудольфа, а самому, не поддаваясь соблазну «художественности», медленно, смакуя слово за словом, двигаясь от тени к блику, от камня к трещине, и, подолгу задерживая дыхания, написать так, чтобы у каждого зарябило в глазах от блеска, а слух взорвало бы безмолвие белых улиц, а в отдалении, как бы иглой коснуться, царапнуть, оставляя гороховый стручок старушечьей фигурки, убегавшей где-то впереди – в безветрие. То поднимая руки безвольно, то роняя их, ещё безропотней, пересекая течение тополиного пуха, поглотившего нас окончательно и бесповоротно, – плыли, ведя счёт редких голубятников, приблизившихся настолько близко к кипению постоянного небосвода, что не находили сил ни двинуться с места, ни упасть с арбузным стуком.
Можно положить справа пепельницу, а слева коробок спичек, обнаруживая на всём тополиный пух, плесень того лета, когда волосы рассыпались, падая назад, когда запрокидывалась голова от тихого смеха, – или неловко тот и другой клонились вперёд в дымном солнце, двойные диски которого сверкают рядом – и лицо, и глаз нежный, мерцающий в тростниках прохлады… – тактоже можно написать. Я у многих интересовался – можно ли? Кое-кто утвердительно кивал головой: «вполне приемлемо». А можно написать, что у младенцев из темени растёт дерево? Можно, кивали они головами, всё можно написать. А поверят ли мне? – спрашивал я. Поверят, говорили, и отворачивались, как бы смущаясь. Из земли дерево растёт, рассуждали вслух, ну и из темени расти может.
34
Нет, нет, нет, не так…
Почему же нам не дотянуться друг к другу? Ты похожа на мою сестру. Пух вьётся на стёклах, и мы ляжем когда-то, но ляжем рядом, и на нас нитки не будет, словно мы только что вошли сюда, где пух стелется по неостывающим окнам. Мы отрываемся от земли – из сада в сад, взгляд осмыслен только отражением – любовь, любовь!
И об этом ты сказал, – говорит со смехом Александр. – Напомню: ты сказал о солнечной стороне улицы. Кому надо, тот поймёт, а кому не надо, тому и не надо вовсе.
С новым годом, Юлий. Чёрт возьми, до чего беспечны мы были… Кто-то выронил меня из тела. Надо же! Только не я, не я, я не виноват, – кто не спрятался, я не виноват. Я, как тебе известно, любовно убранный лилиями полевыми плыл, и был не полдень – тут ты ошибся – а наступила полночь, когда двойные образы бегут по воде, и старухи свяченым маком засевают углы своих вонючих домов, – то самое время, когда можно спереть ящик с вермутом и закопать в городском саду. И в это время, учти, не в полдень, я коснулся беспечно плит, истекавших песком. И стал невидимкой.
Последнее письмо, которое я решаюсь привести. Последнее перед новогодней открыткой, после которой и в самом деле происходит чёрт знает что…
«Любезный Юлий, времени прошло порядочно. Нахожусь на больничном. Насморк, кашель, голова болит. Недуги не ахти какие, но докучают изрядно. Рад, что ты написал. Несколько дней назад я встретился с Ариэлем, ты должен его помнить – один из постоянных клиентов Михаила Самуэлевича. Он проездом в Одессу, был здесь по каким-то делам несколько дней. Спешил. Мы ни о чём путном не поговорили. Тебя, кстати, хорошо помнит. Он уехал, а я задумался. Говорить об этом неприятно, но факт остаётся фактом. Хочу сразу же сообщить тебе некоторые вещи, до которых я додумался: во-первых, молодость моя прошла, и во-вторых, прошла совершенно бесполезно. С одной стороны, я этому очень рад, а с другой… как тебе сказать: грустно. Кажется, так, если не вдаваться в патетику?.. Зрелость и возможная старость ничего мне не обещают. Эротические экзерсисы постепенно утрачивают свою притягательность, мои занятия филологией неглубоки, носят эпизодический характер и вряд ли представляют собой хоть какой-то объективный интерес.
