А наряду с возникшей в его воображении картиной, тотчас появится другая, по которой можно заключить, что роман о русской душе давно закончен.
Настала поздняя осень, к нему приходят гости, раздобывшие невесть где в этот угрюмый поздний час пару бутылок пустякового портвейна, и он, подолгу смакуя, задерживает свой взгляд на каждом из пришедших. Особенно удачной найдёт он худую девушку, о которой (надо бы записать) он сразу подумал: вылитая Ида Рубинштейн и, неохотно отрывая внимание от девушки, принял в поле зрения приезжего иностранца, смахивающего на трость, однако, изрядно надоевший персонаж по имени Костя, не давший насладиться ему зоркостью и проницательностью, распространяя едкий водочный перегар, толкнул нечаянно маленького человека с пегой бородкой, и тот картинно хлопнулся на коврик в передней, упал ничком, а когда Рудольф (теперь он видел себя почему-то очень постаревшим, седым) мысленно нашёл способ его поднять (несколько язвительных реплик, гневно поднятая бровь…) – поднять и умерить пьяный пыл гостей, оказалось, что протагонист исчез, то есть он вовсе не приходил, пренебрёг им, Рудольфом; после чего Рудольф опомнится и, загадочно улыбаясь, пригласит гостей в комнату, где тепло и хорошо.
За окнами, не переставая летят мёртвые листья, а в комнате стоит, обвисая, свет, не уходит тепло из позвякивающих радиаторов, и листья стучат в стёкла, отражающие чёрными зеркалами золотой поздний вечер, книги, выстроившиеся длинными рядами на собственноручно изготовленных стеллажах, и чего только нет на полках! – и раритеты в шнеллевской полукоже, и голубоватая, пористая бумага прижизненных изданий Жуковского, и подписанный рукой Кузмина сборник стихов, и очень высокий в цене Хлебников, и раковины, и гравюры, изображающие многое, и медная старинная утварь, и кузнецовский фарфор, и петровское стекло, и даже рисунок Борисова-Мусатова…
А этот пегобородый возьми да и хлопнись мордой в пол!.. – «не заблевал бы мне…» – карандашная запись кончается, и опять шариковой ручкой (это Рудольф ловко придумал, что карандашная запись кончается и: «шариковой ручкой…» – нет, каков переход! Лёгкий, изящный, не требующий дотошного огибания угла времени. Нет, право, мило!) – кто-то принёс стаканы. Ну, хорошо, что же в таком случае происходит?
Оправдание?
То, что это написано моей рукой, не вызывает сомнений. Ватные куклы протагониста и прочих… Ну да, восковые персоны.
Но я говорил не так, не так, даже там не так, где я рассказывал о пивной пене, летевшей долгие годы над летним асфальтом, о похоронах, о первой встрече с Герцогом, – другую преследую цель. Передо мной снимок – из густого, набитого удушьем дня выпячивает кругло стена, на ней нацарапана стремянка, пять звёздочек, похожих на снежинки, огромная буква «В» и несколько пониже белый подтёк белил, справа у края расположена магическая формула водопроводчиков, электриков, выглядевшая так: «АГ», затем снизу огромная «Т», подводящая верхней перекладиной как бы итог предыдущим «АГ», а под ними цифра 20. Всё вместе – белого цвета на адовом чёрном фоне…
И не только я, не только ты, не только она, мы, вы, они по тысячу раз за день проходили такие и подобные им стены. Кто останавливался, кто мимо шёл. И в самом деле, глупо придавать стене значение – пускай на ней даже и начертано одно из имён Бога.
30
Уловка, решительно только уловка, мелкая короткая хитрость, с помощью которой опять хотел улизнуть и не продолжать опостылевшего «более извращённые умы проходят по этому пути далее». Позволь, по какому такому пути?
Ах да, да, да – «вот они затратили по многу лет на уяснение простоты (с ней у меня особые счёты) и предпринимают поиск в выдуманных, так сказать, областях, за её порогом, что ли…» – я ли не стремился, не стремлюсь, подобно им?
Итак: не знаю, не помню, не хочу помнить. А кроме того, разве я не собирался со всей ответственностью разобраться со всеми истеричными «не знаю», «не помню». Надо разобраться, утверждал я, больше мне ничего не остаётся, особенно сейчас, говорил я себе, когда небо затянуто и покой воцарился в моей душе. У меня есть деньги. Небольшие, но их хватит, чтобы не выходить из дому, когда не хочется. Или так: надо бы разобраться, тем более, что в такую жару делать положительно нечего; сидишь дома, лежишь на полу. Только несколько дней – не пить! и всё войдёт в свою колею, а тогда приступишь к скрупулёзному анализу.
Ах, вот оно что: надо разобраться, почему одно запало так глубоко в память, а другое минуло её, хотя я ровным счётом ничего не помню, не помню, говорят вам! Одно есть, а другого – ищи, не ищи, – нет. Откровенно говоря, мне самому хорошо известно, когда что-то во всём повредилось… Не во мне, конечно, только не во мне. Дело в том, что я не послушал бабушку. Кто бы мог подумать, что в её предостережении кроется вполне конкретный смысл.
Давно-давно, в пять утра я очнулся ото сна и, не зажигая света, бросился к ставням. То, что меня разбудило, было там, за окнами. Дверь из кухни в мою комнату никогда не затворялась… Соня спала. Пока я возился со ставней, глаза постепенно привыкли к сиреневому сумраку, и я стал видеть разные привычные предметы. А подняв случайно глаза, увидел на кухне, в нескольких шагах от себя бабушку, с распущенной косой, в огромной ночной сорочке. Она, казалось, не видела меня, смотрела в окно. Я подошёл, она притянула меня к себе и сказала: «Тише, не открывай окон. Горит… уже давно. Час, как горит. И не смотри, ты со сна, ты даже воды не попил. Пойди, что-нибудь возьми в рот, перекуси, и не смотри, потому что отшибёт память. На огонь со сна нельзя смотреть».
Я посмотрел в окно, и не оторвать мне уже было глаз: в перепутанных синих слоях тумана всплывал прекрасный корабль пожара. Рукой подать, здесь, перешагни и погладишь рукой его сияющие кровью и золотом паруса. Но я не успел выпить воды. Я никому не говорил о том, что не успел – взглянул и всё тут. А бабушка ещё тише прошептала, не в силах отвести взгляда от огня: «Недаром вчера по двору ихнему кочет разгуливал чёрный. Я своими очами видела. У них курей нет… откуда тогда кочет?»
Словом, почему это, а не то? Почему другое обратилось в мертвенно-бледные подобия, контуры которых неопределённы, не поддаются зрению? В самом деле, смешно думать, будто причиной тому – пожар ранним утром. Да, да, а глаза мои беспомощны, они раньше меня подошли к той черте, которую мы вольны называть как угодно. Не различить, где подлинное и не подлинное… и ширится описание, разливается, оборачиваясь к самому себе, к собственной природе, выявляя скрытые, не имеющие никакого отношения к предметности, вещности, формы. Выходит, отодвигая бесформенность, я, между тем, уповаю на строгий её порядок, думаю о ней?
И не могу вспомнить, а иной раз часто проговариваю про себя сказанное когда-то моим другом. Надеюсь, что его появление, моя привязанность к нему найдёт в повествовании место; мы ещё встретимся, встретимся – недолго осталось ждать.
«Господь роняет в землю тысячу зёрен, из них прорастает одно-два, но страдает в равной мере вся тысяча», – сказал он, и я поверил ему безоговорочно и в какой-то мере даже радостно, потому что почувствовал, что если и стоит произносить слово истина, то здесь оно ближе всего к тому, что должно означать. И, как всякое приближение к истине, оно невероятно сложно в незатейливости выражения. Вот оно, одно из описаний, – исключена замкнутость, – перебираю я неуверенно возможности объяснения, но, скорее, не объяснения, а закрепления… и это не так, не закрепления, но открытия, не очищения даже – говорят иногда так: я увидел всё новыми глазами – однако и это не совсем верно, потому что могут возникнуть параллели со схожими ситуациями в подкупающих своей выразительной очевидностью религиозных практиках…
