3 октября вечером, уже после взятия мэрии, я очень хотел вас увидеть, помчался в «Останкино» — там все горело, эти чертовы «бэтээры» гвоздили из тьмы в упор по толпе, и совсем рядом люди падали в этой кровавой каше, помню, у кого-то спросил: «Где Макашов, он что, там, в этом пекле?» Мне ответили: «Он только что уехал в „Белый дом“, держать оборону, оборонять…»
И помню день, когда вас выпустили из «Лефортова». Это был праздник для всех нас. Вы с окладистой бородой были похожи на Николая II, государя-императора. Тогда не было времени ни поговорить, ни осмыслить все это. Живы, и слава Богу! Выпили по чарке и расстались. Вы умчались в Самару.
Вот сейчас мы опять здесь, в Москве. Прошло уже много времени с тех пор, надо бы все-таки понять, что произошло, потому что много таинственного есть, будет и останется, может быть, навсегда. Мне бы хотелось кое о чем спросить у вас, ведь вы были в самом центре этих событий. Некоторые утверждают, например, что не будь с нашей стороны этих бросков на мэрию, на «Останкино», все было бы иначе, что режим ельцинский пал бы, моральная сила сокрушила бы их, танки не стреляли бы по «Белому дому». А все, что произошло 3 октября днем, когда милиция как бы ослабела, открыла свои цепи, и потом, вечером того же дня, — это все некая провокация, хорошо продуманная со стороны властей, в которую мы вовлекались по своей наивности, неподготовленные, со своим темпераментом уличных борцов. Как вы считаете, что это все-таки было?
Альберт Макашов: Наверное, я мог бы, как абсолютное большинство генералов Советской Армии, сидеть где-то у себя на даче и быть сторонним наблюдателем всего того, что происходит в стране: уничтожение Конституции, законной власти, государственности. Но не только в силу своего характера я оказался среди защитников Дома Советов. Просто с 12 лет, когда суворовцем надел погоны, я стал осознавать себя государственным человеком. В нас это вовсе не вдалбливали. Думаю, многое шло от истории государства Российского-образование в Суворовском давали неплохое.
Я не мог поступить иначе. Я пришел, хотя в тот день должен был уехать к себе, в Самару, и принял участок работы, который мне дали. Я отвечал за охрану и оборону Дома Советов, парламента и старался со своими единомышленниками выполнять эту задачу. Меня очень радовало, что среди защитников парламента были представители всех слоев и сословий, включая военных и духовенство. Было много и предпринимателей, приходивших со своими телефонами космической связи… Мы были не одни. И еще там, в «Останкине», когда мы лежали под перекрестным огнем проправительственных войск, я слышал их речи, высказывания. Это не были люмпены, там были люди самые разные. А общим был русский мат от бессилья, потому что против народа бросили бронетехнику, а мы были безоружными.
Мы защищали не Руцкого, не Хасбулатова и не депутатов, у которых глаза прорезались не через две недели, как у слепых котят, а только через два года. Мы защищали все доброе и справедливое, что у нас было в стране. И я, частица своего народа, будучи в генеральском звании и даже в генеральской форме, не мог остаться рядовым наблюдателем и многие вопросы брал на себя.
Хотя от решения политических дел нас как-то незаметно отстранили. Сами депутаты, так бы я сказал, или те, кто был во главе депутатов. Но даже за ту чисто техническую работу, которую мы выполняли, мне не стыдно. Если вы меня видели очень усталым, это результат того, что мы действительно пытались нашими малыми силами совершить почти невозможное — сохранить государство. Ведь сейчас государства нет, сейчас черт-те что, не могу, Александр Андреевич, вслух применить подходящее выражение, и так говорят, что Макашов слишком много ругается. Но я ругался вместе со своим народом, потому что сейчас действительно всюду идут проклятья, идет стон…
Сегодня народ стал другим, гром пушек разбудил его. Если раньше я встречал иронические взгляды, иногда реплики или даже целые высказывания в свой адрес, то сейчас происходит уже иное. Вчера, например, поднимаюсь по эскалатору в метро, стоят представители внутренних войск, офицер и сержант, и оба мне отдали честь, поприветствовали. Говорю это не из тщеславия. Я видел в этом поступке немножко оценку своего труда, своего воинского труда, потому что по образованию и по профессии я солдат.
Почему так произошло? За месяцы в «Лефортове» я много думал, можно ли было избежать такого исхода. Наверное, это главный вопрос. Его, кстати, чаще всего задают те, которые отсиживались в сторонке и, как капралы после сражения, сидя в пивной или у камелька, говорят: я бы сделал иначе — левым флангом ударил бы, правым… и тогда бы что-то было. Им легко…
Народ имеет право на восстание. Во всех декларациях прав человека проходит эта мысль и даже есть конкретные статьи. Взятие мэрии или события 3 октября — это было восстание, или, как говорят его враги, мятеж. И восстание Кронштадта, и антоновское восстание — не мятежи. Это восстания народа.
По-честному, я даже не слышал призыва Руцкого брать мэрию там или еще что. У меня была рация, мы прослушивали милицейскую сеть, и, когда услышали отданные команды по расстрелу вала народа, катившегося сверху к Дому Советов, я со своими помощниками, а это был постоянный офицерский патруль, который пытался предотвратить поджоги или другие провокации, выскочили на балкон, поскольку связи никакой не было, а со мной постоянно был мегафон, я первый обратился к людям, которые бежали к балкону Дома Советов. Помню даже слова, что я приветствую соединение двух фронтов: народного внешнего и депутатов внутреннего.
А потом выскочила многочисленная охрана Руцкого и Хасбулатова, и нас даже как-то оттеснили, там ребята здоровые, молодые, они отрабатывали свое, как любая охрана. Мой помощник в форме морской пехоты еще меня спросил: «Альберт Михайлович, что это они вас?» Я говорю: «Слушай, дело-то сделано, народ восстал. Пойдем, отдохнем, наша задача выполнена».
Мы медленно пошли по лестнице на шестой этаж, где располагались мои помощники. На каком-то из этажей я услышал выстрелы, причем выстрелы автоматического оружия. Рация продолжала работать, а там отдавались команды: «На расстрел! Бейте по ногам!» Мы, насколько медленно поднимались усталые наверх, чтобы выспаться за несколько ночей, настолько же быстро скатились вниз. Из бегущей толпы кричали примерно так: «генерал, ты с нами или нет? Какого… ты здесь стоишь?» Мне 55 лет, но я оказался впереди — не мог быть последним.
Мне потом в «Лефортове» показывали видеозаписи, и дотошный следователь говорил: «Вот видите, вы все время впереди». Или давали вырезки из «Известий»: «Смотрите, вы ведь вроде организатор всего этого». Я говорю: «Ну что ж, я действительно был вместе со своим народом, если нужно, то и организатором».
Считаю, что всех моих товарищей, живых и погибших за Советскую власть, надо чествовать и награждать — они защищали конституцию, действовавшую на тот момент, существующий строй и все законы, в том числе и уголовный кодекс.
Нужно ли было брать мэрию? Ее не брали. Когда я туда прибежал, уже трещали стекла, народ, который шел сверху волной, смел внешнюю охрану, и там осталась только внутренняя. Уникальные есть кадры в прокуратуре. Снимали, вероятно, оперативные работники, снимали иностранцы, и вот монтаж всего этого ясно показывает, что, когда мы туда пришли, уже все было кончено, оставалось только по мегафону кричать: «Люди, не бейте стекла! Это все наше!» Действительно, то была первая маленькая победа. Взяли одну высотку в бою, фронт народный взял, мы уже знали, что это была победа. И оставалось только сохранять порядок, чтобы ничего не тронули. Это и было организовано.
