— Сын Стекольщика, — ответил ей чей-то мягкий, приветливый голос.
— В самом деле? Почему же я вас не вижу?
— Не только ты, Таня. Кстати, я узнал твоё имя, потому что, когда у тебя получается трель, ты говоришь себе: «Ай да Таня!»
— Так вас не видит никто?
— В том-то и дело!
— Но ведь это же очень неудобно, — возразила Таня. — Вам-то самому хотя бы изредка удаётся себя увидеть?
— К сожалению, редко. Только когда идёт слепой дождь.
— А что это такое?
— Дождь пополам с солнцем. Впрочем, тогда меня могут увидеть и другие.
— Те, кто к вам хорошо относится?
Она услышала добрый, звенящий смех и подумала, что так могут смеяться только хорошие люди.
— Это я радуюсь, что ты так догадлива, — сказал Сын Стекольщика. — Кроме того, ты вежлива, терпелива и нелюбопытна.
— Вежлива? Может быть. Терпелива? Пожалуй. Но нелюбопытна? Ну нет! Мне, например, до смерти хочется узнать, почему вы стали прозрачным, что вы делаете в этой оранжерее, и вообще, что с вами случилось?
— Ну что ж, — вздохнув, отвечал Сын Стекольщика. — Придётся рассказать тебе мою историю, Впрочем, это нетрудно, потому что я давным-давно выучил её наизусть.
Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть
— Видишь ли, — начал он, — я сын Председателя Союза Стекольщиков, который так любил своё ремесло, что каждый месяц выбивал все окна в своём доме только для того, чтобы вставить новые стёкла. Стекло всегда казалось ему одним из семи чудес света, а прозрачность — самым драгоценным свойством любого предмета. Среди его друзей были, например, прозрачно-чистые и прозрачно-благородные люди. Словом, ему до смерти хотелось, чтобы у него родился совершенно прозрачный сын, а когда человек неутомимо стремится к намеченной цели, это почти всегда удаётся. Вот так и случилось, что я, как видишь, родился совершенно прозрачным.
— Точнее было бы сказать: «как не видишь», заметила Таня.
Он опять засмеялся — и так звонко, что стёкла оранжереи весело отозвались.
— Прекрасно! Значит, ты ещё и остроумна. Впрочем, я не могу согласиться, что быть прозрачным так уж неудобно. Видеть тех, кто тебя не видит, — в этом есть своя прелесть. Ты спрашивала меня, что я делаю в этой оранжерее. Ты понимаешь, мне приходится много путешествовать, а в гостиницах всегда начинаются длинные, утомительные расспросы… «Извините, гражданин, мы не прописываем невидимок…» Или: «Как же я могу предоставить вам номер, если неизвестно даже, женщина вы или мужчина?» Словом, я решил, что удобнее всего останавливаться в оранжереях. Теперь остаётся только один вопрос: «Что вы делаете в Немухине?» Ответ: «Ничего». Просто мне показалось, что в этом городке немало кристально-честных и прозрачно-благородных людей. Вот я и подумал: «А вдруг мне удастся помочь кому-нибудь из них?» Ведь именно такие люди часто попадают в беду.
— Да, — вздохнув, ответила Таня. — Вот вчера, например, мальчишки гоняли футбольный мяч и разбили окно в доме нашего Старого Трубочного Мастера. А уж честнее и благороднее его нет, мне кажется, никого на свете.
— Вот я ему и помогу, — сказал Сын Стекольщика. — Но, Таня… Может быть, я мог бы чем-нибудь помочь и тебе? Когда я смотрю в твои глаза, мне начинает казаться, что ты не очень счастлива. Или я ошибаюсь? Почему, например, ты занимаешься музыкой не у себя дома, а в этой старой оранжерее?
— Потому что госпожа Ольоль совершенно не выносит ни меня, ни мою скрипку. Папа нанял её, чтобы она вела наше хозяйство, и она, мне кажется, вела бы его очень хорошо, если бы поменьше старалась понравиться папе.
— А она очень старается?
— К сожалению, да. Вчера, например, она надела туфли на таких высоких каблуках, что совершенно не могла ходить, и рассердилась на меня, когда я предложила ей воспользоваться папиной палкой.
— А что думает о ней твоя мама?
Должно быть, Сын Стекольщика догадался, что огорчил Таню этим вопросом, потому что она глубоко вздохнула и долго молчала, прежде чем ей удалось справиться со слезами.
— У меня нет мамы, — наконец сказала она. — То есть, может быть, и есть, но никто не знает, где она и что с ней случилось.
И Таня рассказала, как три года тому назад мама вскочила из-за стола, побежала в лавочку за горчицей и исчезла.
— Почему же она не послала тебя?
— В том-то и дело, что накануне я подвернула ногу.
— Её искали?
— О да. Самые талантливые собаки-ищейки разыскивали несколько дней. Удалось только установить, что она завернула за угол к Комиссионному Магазину. Но кому же может прийти в голову покупать горчицу в Комиссионном Магазине?
Сын Стекольщика промолчал, и в полной тишине был слышен только лёгкий шорох — бабочка перелетала с цветка на цветок.
«Ушёл», — подумала Таня и спустя несколько минут спросила робко:
— Простите, вы ещё здесь?
— Да, конечно. Больше того, я теперь долго не покину тебя. Не можешь ли ты сбегать домой и принести мне фотографию мамы?
— Я ношу её на груди, — ответила Таня.
И действительно: на груди у неё висел маленький медальон, и в нём была фотография мамы.
— Какое нежное, доброе лицо, — сказал Сын Стекольщика. — Какие глаза! Так и кажется, что они говорят: «Желаю вам счастья». Теперь мне ясно, почему я остановился в Немухине. То, о чём ты рассказала, загадочно и похоже на закоптелое стекло, через которое смотрят на затмение солнца. Стекло надо протереть, чтобы оно стало прозрачным, и я, не теряя времени, займусь этим делом.
Бронзовая статуэтка
Судя по тому, что в ближайшие дни произошло в Немухине, чудеса идут полосой — одно тянет за собой другое.
На вывеске Часовой мастерской были нарисованы большие часы — без всякой необходимости, потому что немухинцам не приходилось смотреть на вывеску, чтобы отличить Часовую мастерскую от Аптеки.
И вдруг эти часы, которым, конечно, не полагалось ходить, вздрогнули, звякнули и пошли. Секундная стрелка стала догонять минутную, а минутная часовую. Окно в доме Старого Трубочного Мастера, разбитое футбольным мячом, оказалось целёхоньким и даже более того — прозрачным, как воздух.
Пу́гало, стоявшее в огороде Завнемухторга, вдруг ожило и стало отгонять птиц своими соломенными руками, а в одну упрямую ворону запустило шляпой.
Но, как это ни странно, немухинцы довольно быстро привыкли к чудесам и даже огорчались, когда в городе ничего не происходило.
Впрочем, самые странные события происходили в Комиссионном Магазине. Дело в том, что Пал Палыч постоянно боялся, как бы не оступиться, не простудиться, не обидеть кого-нибудь — одним словом, поступить не так, как полагается пожилому, болезненному, глуховатому человеку.
