Вымышленный диалог, приведенный в сочинении одного из учеников Декарта, наилучшим образом иллюстрирует подобные воззрения.
— Итак, вы не должны преподносить мне как данность эмоции, которые вы заметили у зверя, — ни радость, которую вы приписываете собаке, когда вы ее ласкаете, ни гнев, ни какие-либо другие чувства, что вы присваиваете ей в других случаях. Поскольку все это неосязаемо и никак не воспринимается нашими органами чувств.
— Но я не думаю, что собака могла бы потянуться за предложенным ей куском хлеба и в то же время отвергнуть протянутый ей камень, если бы не имела на сей счет определенных знаний.
— Вам не стоило употреблять это слово — «отвергать», правильнее было бы сказать «не двигалась по направлению к камню». Ведь вы не думаете, что кусок железа притягивается к магниту и не движется к протянутому булыжнику, потому что обладает какими-либо знаниями?
— Но что вы скажете относительно визга, который издает собака, когда ее бьют? Не свидетельствует ли он о том, что она, как минимум, испытывает боль?
— Нет, мсье. Когда касаются определенных деталей органа, он издает гораздо более громкие звуки, чем собака, если ее бьют, однако это не означает, что органу больно.
Жак Роо, Беседы о философии, 1674 (Jacques Rohault, Entretiens sur la philosophic, 1674) в кн. Jean-Luc Renck, Veronique Servais, 2002, p. 268–269.
Гуманитарные науки: природа и культура
Похожее представление о мире животных господствовало и в гуманитарных науках. По мнению большинства антропологов, социологов и психологов, разум животного настолько отличается от разума человека, что изучение первого не может дать ключ к пониманию природы и законов функционирования второго. В соответствии с этим мнением животное механически управляется изнутри, полностью подчиняясь своим инстинктам, которые передаются потомству и сохраняются с течением времени посредством механизмов биологической наследственности. Человек же, напротив, целиком зависит от внешних институтов, функционирующих и передающихся из поколения в поколение благодаря культурной преемственности, которая, в свою очередь, может быть реализована в основном при помощи созданного им совершенного языка. Зверь-афазик с одной стороны и тонкий словоохотливый разум — с другой, природа против культуры, врожденное против приобретенного: таким образом, царство живых существ совершенно непроницаемыми границами разделяется на два разных мира. По большому счету, животное низводится до уровня вещи, одной из многих других вещей, становясь предметом обстановки в человеческом интерьере.
В соответствии с этой позицией привязанность к собаке-компаньону вполне логично объясняется тезисом о собаке-иллюзии. Все то, что мы якобы видим в глазах собаки, — по сути, не более чем нарциссическое отражение нашего собственного разума. Приписываемые ей человеческие качества продиктованы нашим одиночеством. На самом же деле за взглядом собаки не кроется ничего, что можно было бы считать более или менее осмысленным и с чем мы могли бы вступать в контакт.
Этология: призрак антропоморфизма
Настолько ли отличаются от вышеизложенных представления о животном, которыми оперирует научная дисциплина, целиком посвященная изучению поведения этого самого животного, а именно этология? В действительности вплоть до недавнего времени и эта дисциплина находилась под властью достаточно механистического восприятия животного, хотя причины такого восприятия были здесь несколько другими. Скажем только, что пугающим призраком, стоящим на пути научных исследований в этологии, был именно антропоморфизм. После нескольких неудачных экспериментов, в особенности одного, проведенного в начале века с лошадью по кличке Ганс, которая — и многие ученые в это действительно поверили — якобы умела считать, большая часть этологов видит в антропоморфизме ошибочный способ интерпретации, к которому охотно прибегает человеческий разум, лишь только речь заходит о понимании поведения животного. В итоге в этой научной дисциплине сформировался образ отношений человек/животное, во многом схожий с тем, что преобладает в философии и гуманитарных науках, хотя эта тема и занимает периферийное положение в предметной области этологии. По мнению этологов, человек зачастую глубоко заблуждается относительно взаимоотношений, которые складываются у него с животными.
Помимо прочего этология добавляет дополнительный элемент, который дискредитирует интересующую нас тему и относится не к животным вообще, а к особой категории животных, для которых собака может служить своего рода символом: животным домашним. Классическая этология давно исключила домашнее животное из сферы своих интересов, рассматривая его как животное «гуманизированное», другими словами «денатурализованное», слишком отдалившееся от своей природной сущности, от того феномена, что представлял бы собой зверь, живи он вдали от человека.
Подведем итог краткому обзору, который должен был в общих чертах обозначить точки зрения, долгое время царившие в мире науки и, шире, человеческого познания в том, что касается отношения к животным вообще и к домашним животным в частности: низведенные философией и гуманитарными науками до уровня вещи, не представляющие научного интереса для большей части этологов, домашние животные становятся жертвой двойного забвения. С одной стороны, не будучи творением рук человеческих, они нисколько не интересуют философов, социологов, антропологов и психологов, которые давно уже выстроили непреодолимые границы между миром человека и миром животных. С другой стороны, рассматриваемые в качестве существ излишне гуманизированных, они обделены и вниманием ученых-этологов, цель которых состоит в том, чтобы при интерпретации поведения животных отсечь черты, предположительно обусловленные контактами с человеком.
Слишком очеловеченные для одних и недостаточно — для других, и в том и в другом случае вывод напрашивается сам собой: наши отношения с животными не более чем иллюзия, и поэтому они вряд ли заслуживают особого внимания. Человек должен жить «настоящей» жизнью и в эмоциональном, и в социальном плане: так, чтобы чувства его были нацелены на объекты, которым «положено» их получать, то есть на других людей; жизнью, где «нет места заблуждениям», жизнью, для которой «он создан». Оставаясь в плену своих иллюзий, человек испытывает чувства искаженные, замещенные и лишенные истинного содержания, чувства, искусственно направленные на ничего не значащий предмет, будь то предмет одушевленный или нет.
Связь, древняя как мир
И все-таки уже при первом приближении становится очевидной зыбкость аргументов такого объяснения наших взаимоотношений с животными вообще и с собаками в частности. Начать с того, что эмоциональную близость с собаками нельзя считать феноменом, присущим только лишь современному индустриальному обществу. Известный тому пример — один из многих других — поэт лорд Байрон: безутешно скорбящий после смерти своего ньюфаундленда, он без тени сомнения пишет эпитафию на могилу собаки:
Здесь погребены останки того, кто обладал красотой без тщеславия, силой без наглости, храбростью без жестокости и всеми добродетелями человека без его пороков.
Эта похвала могла бы стать ничего не значащей лестью, будь она над прахом человека, но она — справедливая дань памяти
Погружаясь в глубь веков, пересекая страны и моря, мы всегда и всюду находим собаку. Одним из наиболее ярких примеров может служить тот факт, что у племен североамериканских индейцев единственным одомашненным животным, существовавшим в тесном контакте с человеком, была собака. До прихода европейцев индейцы не занимались скотоводством, не разводили лошадей и не ездили верхом, а мясо добывали охотой. Однако многие племена уже тогда держали собак (Delage, 2005). Не менее удивительными представляются археологические находки скульптур собак, относящиеся к древнейшим в мире человеческим сообществам, таким как доколумбовы цивилизации Южной Америки или первобытные племена в Европе. Существование подобных артефактов свидетельствует об исключительно древней природе эмоциональной связи, которая связывает некоторых представителей нашего вида с этим животным. Историческая глубина осознания этой связи находит свое отражение в мифологии: первым, кто узнал Одиссея, вернувшегося с Троянской войны, был его пес Аргус.
