– Патроны сдвинь влево. Влево, я сказала. Ты же правша, тебе легче будет достать их там.
– Спасибо, но меня инструктировали, как это делать.
– Плохо проинструктировали, значит.
Мулагеш собирается с духом и перешагивает на пристань. Обернувшись к Сигню, она замечает, что – может, свет так, конечно, падает – в общем, дрейлингка стоит бледная как смерть.
– Что случилось? – спрашивает Мулагеш.
– Мне… мне четырнадцать было, когда мы последний раз приплывали сюда. А сейчас я снова здесь… и кажется, будто я попала в собственное воспоминание.
– Ты еще не попала. Давай шагай.
Сигню кивает и перепрыгивает на пристань.
– Куда сейчас? К развалинам на вершине? – спрашивает Мулагеш.
– Да. Идем к куполу из щитов и мечей. Он был похож на видение из сна… Но да, таким я его запомнила.
Каменная лестница завивается спиралью, ступени ее истерты бесчисленными паломниками. Сколько же их сюда приходило в стародавние времена: воинов, сановников, королей, жрецов… И все они шли и шли вверх по этой лестнице. Каждые двадцать футов ступени перекрывает арка, и на каждой выбит барельеф. Вот только Мулагеш так и не может понять, что значат все эти образы: женщина, видимо Вуртья, стреляет из лука в приливную волну; меч, шинкующий, как луковицу, огромную гору; человек выпускает себе кишки на высокой плоской скале, а за спиной у него садится солнце; женщина бросает копье в луну, а потом стоит под кровавым дождем, льющимся из раны.
Дует сильный ветер, он треплет и без того уже кривые деревья, и все сотрясается и дрожит под его порывами, словно зеркальное отражение моря внизу. Зловещее какое здесь место…
– Здесь ничего не изменилось с прошлого раза, – тихо говорит Сигню.
– Вуртьястанцы привозили тебя сюда?
– Да. Для обряда инициации. Нас было двадцать детей, самым старшим едва исполнилось четырнадцать. Они привезли нас сюда и высадили на берег. И оставили очень мало еды: пару буханок хлеба, несколько картофелин, немного сухофруктов – самую чуточку, чтоб с голоду не умереть. А потом они… потом они бросили нас здесь. Бросили, не проронив ни слова. И не сказали, когда вернутся. Если вообще вернутся. Мы остались на этой скале совсем одни.
– Я не знаю, почему вызвалась ехать сюда, – продолжает Сигню. – Мать была против, да и они не настаивали. Я думаю, я просто хотела показать себя – как и остальные дети. Хотела им доказать, что я не какая-то там фифа-принцесса.
Мулагеш молча слушает Сигню. На каждой ступеньке она замечает что-то странное: в грязи отчетливо виден отпечаток ботинка с рифленой подошвой. Это современная обувь, таких в древнем Вуртьястане наверняка не водилось. Причем след – глубокий, раз его до сих пор не смыло дождями.
– Поначалу мы делились едой, – говорит Сигню. – А потом один парень, сын какого-то родственника вождя племени, в общем, он был такой здоровяк, не то что мы. Развитый, сильный. И жестокий. Он у нас на глазах до полусмерти избил одного из мальчишек – видимо, хотел нам показать, на что способен. И заделался эдаким корольком маленького острова, отнял нашу еду и воду и стал выдавать их сам. А нам… нам пришлось выживать. Унижаться. Драться между собой, на потеху ему и его прихлебалам.
– Ну он просто душка, как я погляжу…
– Да. Мы были отрезаны от мира, которым правили законы и взрослые, и не знали, выживем мы или умрем. Вот ты бы – чем бы ты стала, оказавшись в таком положении?
Мулагеш решает не сообщать Сигню, что уже побывала в такой ситуации.
– Не знаю, зачем я это все рассказываю… – говорит Сигню. – Но это место… здесь так живо все вспоминается…
– Всем нам время от времени надо исповедаться…
Сигню косится на нее:
– А почему ты решила, что это исповедь?
– А вот взяла и решила. А еще я знаю, почему ты постоянно в шарфе ходишь.
Сигню некоторое время молчит. Потом говорит:
– Я ему приглянулась. Я знала, что так и будет. Светлые волосы… это редкость на Континенте, понимаешь?
– Прекрасно понимаю.
– Он сказал, что если я хочу получить свою долю еды… В общем, надо прийти к нему. Ночью. Он под одной из арок устроил что-то вроде трона. Мы бы там остались наедине. И я должна буду делать, что он сказал. Я согласилась, и он очень обрадовался.
Но, прежде чем я туда пошла, я отправилась на древнее ристалище и откопала там в земле наконечник стрелы. Я его точила-точила, точила-точила и наконец заточила до такой степени, что он мог вспороть плоть. Я испробовала его на внутренней стороне запястья. И положила его себе в рот.
Но он тоже был не промах. Он сначала велел мне раздеться догола. Перед всеми. Мне было все равно – мы, дрейлинги, не придаем этому большого значения. У нас нет предрассудков насчет наготы. Но он не догадался заглянуть мне в рот.
Он завел меня за большой плоский камень. И попытался взять меня. Попытался прижать меня к земле. А пока он там возился, я выплюнула наконечник стрелы себе в руку… а потом вонзила ему в глаз.
Она замолкает, возможно ожидая, что Мулагеш ахнет. Но Мулагеш молчит, и Сигню продолжает свой рассказ:
– Это была глупость несусветная. Наконечник следовало воткнуть в горло. Он заверещал, завыл от боли, заметался – удар-то был не смертельный. Тогда я встала, взяла камень… и ударила его по голове. Я его била. Долго била. Пока от лица у него мало что осталось.
А потом я вышла из-за камня. Вымылась. Оделась. И отправилась за припасами. Велела остальным детям подойти. И мы поели – не досыта, конечно, – в полном молчании.
Они идут дальше. Теперь до пика осталось пройти всего несколько сотен футов, а море плещет далеко внизу, в темноте.
– Я подумала, что старейшины казнят меня, когда мы вернемся. Я ведь убила парня из серьезной такой семьи. Причем убила хладнокровно, хорошо подготовившись. Но они… не убили меня. На них это произвело… большое впечатление. Я ведь справилась с тем, кто был больше и свирепее, чем я. И неважно, что я добилась своего обманом, – для вуртьястанцев победа есть победа, а что она хитростью досталась – так это и вовсе ерунда. Так что они… в общем, они меня приняли в племя.
И она оттягивает воротник рубашки, показывая затейливый узор светло-желтой татуировки на шее. Смотрится та великолепно, как настоящее произведение искусства.
– Так что с тех пор, когда я говорила, меня слушали. Интересно получилось, да.
И она снова поднимает ворот.
– Но я все равно ненавидела себя за это. Ненавидела все, через что мне пришлось пройти. А потом я ненавидела себя за то, что стала такой же, как… он.
– Кто?
– Мой отец. Кто же еще? Он убил столько людей, что с ним только кадж и сама Вуртья могут сравниться.
Мулагеш не отвечает. А что ей говорить? Она просто знает, что это не так, что они с Бисвалом ответственны за такое количество смертей, что Сигруду и не снилось.
