Мулагеш отбрасывает расшифрованную записку на стол.
– Проклятье. Не первый раз мне хочется, чтобы Шара была с нами. Она бы знала, что делать.
Сигруд забивает трубку доверху. Зелье немилосердно воняет дешевым табаком.
– Почему бы тебе не спросить ее?
– Она сказала, что должна держаться в стороне. Что, типа, промышленные магнаты пристально за ней наблюдают. Это значит, что контактировать я с ней могу только так: отправить телеграмму через Мирград в Аханастан. Она несколько дней идти будет.
– А про канал экстренной связи она тебе говорила?
– В смысле? Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду канал связи для срочных сообщений.
– Это то же самое, и я ни демона не понимаю, что ты имеешь в виду.
Сигруд посасывает трубку и морщится, думая о чем-то.
– Ты действительно хочешь поговорить с ней?
– Ну… да, это было бы прекрасно, но…
– Так, замолчи. – Он подходит к окну и облизывает палец. – Теперь… как же эта фигня делалась? Ага, вот так…
И он начинает рисовать на стекле, его толстый палец едва касается окна, выписывая что-то невесомыми аккуратными движениями.
– Что это ты делаешь? – спрашивает Мулагеш. – Ты… ого!
На ее глазах палец Сигруда погружается в стекло, словно это не окно, а поверхность лужи, которую кто-то взял и повесил на стену.
– Оно работает, – тихо говорит Сигруд. – Отлично. Это чудо Олвос, а она не умерла, так что оно должно действовать.
Мулагеш пробирает дрожь. Что-то такое меняется в воздухе: словно их обступили тени, а огонь в камине разгорелся, но света от него стало меньше. А может, ее глаз просто не воспринимает оттенки этого нового нездешнего света.
В оконном стекле сейчас темно и мутно: Мулагеш видит через остальные стекла гавань, но в той части окна, которой коснулся Сигруд, черно. А еще ей теперь ясно слышится тихое тиканье – это часы, вот только в ее комнате нет часов…
– Я… думаю, получилось, – медленно говорит он, правда, в голосе его не хватает уверенности.
Кто-то бормочет:
– Хм-м… хм-м-м…
Мулагеш оглядывается, пытаясь найти источник звука:
– Что… что ты сейчас сделал?
Потом слышится, как кто-то или что-то двигается, но звук странный, словно доносится по металлической трубе и очень издалека.
– Шара? – говорит Сигруд. – Ты здесь?
И тут откуда-то слышится женский голос:
– Какого демона?..
Раздается щелчок – и чернота в окне сменяется золотистым светом. Это включилась маленькая лампа на прикроватной тумбочке. Да, с другой стороны стекла – тумбочка…
Но это же невозможно. За окном – гавань. И Северные моря. Но окно превратилось в нору, а Мулагеш заглядывает в нору и видит…
…Спальню. Спальню, принадлежащую женщине. Принадлежащую очень высокопоставленной женщине, судя по огромной кровати с балдахином и пологом, письменному столу прекрасной работы, огромным дедушкиным часам и бесчисленным портретам очень суровых государственных деятелей при парадных поясах и орденских лентах.
Она была здесь. Естественно. Это особняк премьер-министра.
Из-за полога высовывается лицо. Знакомое лицо, вот только седины в волосах и морщин прибавилось. И лицо это искажает неподдельная ярость.
– Что! Что! – злится Шара Комайд. – Какого демона ты делаешь, Сигруд?
Мулагеш охает:
– Ох. Мать твою за заднюю ногу…
* * *
— Турин? – спрашивает Шара.
Голос ее идет откуда-то издалека и с помехами, словно не Шара сейчас говорит, а кто-то собрал ее голос, упаковал, перенес в комнату Мулагеш и распаковал над самым ее ухом. А еще в голосе чувствуется бесконечная усталость. И принадлежит он очень постаревшей женщине… такое впечатление, что Шара только и делала, что говорила, со дня их последней встречи…
– Турин, ты рехнулась? Мы не можем себе позволить так рисковать!
– Хорошо, – говорит Мулагеш. – Ух ты! Подожди-ка. Я и не знала, что такое можно провернуть.
Она недоверчиво осматривает стекло, словно пытается отыскать в нем какой-то тайный механизм.
– Это… это же чудо, правда?
– Блин, естественно, это чудо! А кроме того, сейчас три часа ночи! Может, мне еще о чем-нибудь вас информировать, прежде чем вы соблаговолите сообщить мне, какого эдакого вы вытащили меня из кровати в… неглиже! Это если предположить, что у вас есть причина. Причем уважительная!
Сигруд говорит:
– Турин думает, что твой агент отправилась в посмертие.
Шара хмурится:
– Что?
– Э-э-э… ну ладно, – говорит Мулагеш. – Давай я тебе все объясню.
И она пытается изложить свои соображения, причем получается не очень связно и стройно, хотя она только что, не сбиваясь, рассказала все Сигруду.
Шара слушает и не замечает, что рука ее отпустила полог, открывая взгляду ярко-розовую с голубым пижаму на пуговках.
– Но… Но это невозможно, Турин, – наконец говорит она. – Ты не могла ее видеть. Вуртья мертва.
– Я знаю.
– Абсолютно мертва.
– Я знаю! Как считаешь, над чем я думала все это время?
– Да, но… в смысле ее чудеса больше не работают! И я это точно знаю. Я несколько раз попробовала их совершить, в разных точках Континента. Это очень полезная штука, когда нужно понять, нет ли искажения реальности в том или ином месте, работают ли, как обычно, физические законы…
– Н-ничего не понимаю.
– Ладно. Одним словом, Божество, которое мы знаем как Вуртью, очень, очень давно покинуло пределы нашего мира.
– Я знаю. Но я видела то, что видела.
Шара вздыхает, шарит рукой по тумбочке и надевает очки. Затем идет к окну и говорит:
– Приложи свой перевод телеграммы Чудри к стеклу. Быстрее. Пока нас не застукали.
Мулагеш прижимает бумагу к стеклу – к ее удивлению, под пальцами у нее – самая обычная твердая поверхность.
Она не видит Шару и слышит только ее голос, пока та читает:
– Ох… боже ты мой… Бедная девочка, через что ей пришлось пройти…
– Так что ты понимаешь, насколько серьезна наша ситуация.
– Да, – говорит Шара. Голос у нее такой, словно она за эти минуты постарела еще лет на десять. – Можешь убрать от стекла записку, спасибо.
Мулагеш повинуется. Шара смотрит в пространство перед собой, устало смаргивая. Тут из-за полога кровати доносится тихое ласковое воркование. Шара тут же оживляется, бежит обратно к постели, просовывает голову между занавесями и тихо кого-то увещевает. А потом снова возвращается к окну.
