Три часа ночи. Сна осталось всего ничего, а Максим разве что немного потише музыку сделал. Или просто уши уже привыкли. Впрочем, не настолько, чтоб уснуть.
Алена устала ворочаться. И была бы хоть музыка красивая, мелодичная. А то кровать аж вибрировала от его ударников. Может, набраться смелости, зайти и высказать? Ну это же издевательство, в конце-то концов. Алена перевернулась на левый бок, заложив голову сверху подушкой.
В четвертом часу раздражение достигло того пика, когда «неудобно, стыдно, страшно» побледнело окончательно. Она накинула синий шелковый халат — папин подарок — и решительно двинулась к Максиму. Постучала для проформы, хотя даже сама свой стук в таком грохоте не услышала. Толкнула дверь — оказалось не заперто. Вошла.
Максим лежал с закрытыми глазами поперек кровати. Уснул? В таком шуме? А все остальные пусть мучаются?
Алена подошла к сабвуферу — от него самое зло… Но никаких кнопок, тумблеров или выключателей не обнаружила. Обследовала еще две колонки, потом догадалась, что рулит этой вакханалией ноутбук. Тронула тачпад — экран ожил. Как тут что остановить, она не знала, поэтому просто отключила микшер ноутбука. Внезапная тишина показалась не менее оглушительной, и голос за спиной, грубый, хриплый, прозвучал, как выстрел:
— Какого черта?
Алена вздрогнула и обернулась. Приподнявшись на локтях, на нее в упор, исподлобья смотрел Максим, и сна у него при этом ни в одном глазу.
— Ты что здесь забыла? — хмурился он.
— Мне твоя музыка спать мешает, — пролепетала Алена, сгорая от стыда. Он что подумал: она тут прокралась к нему в комнату и шарит в его вещах, в его ноутбуке?
— Ты совсем офигела?! — Он даже не то что злился, он явно был ошарашен. — Тебе кто дозволил сюда войти?
Он пружинисто поднялся с кровати, пошел на нее, она тут же встала из-за стола и невольно отступила.
— Я просто выключила звук. Ну четвертый час же уже. Я спать хочу…
— Да что ты? — хмыкнул он, приближаясь. И вид у него был такой… В общем, не сулящий ничего хорошего.
Она снова отступила и снова, пока не уперлась спиной в стену. Он же неумолимо надвигался, не сводя взгляда. Алена от волнения сомкнула веки, буквально на секунду-другую, а потом, даже не открыв еще глаз, почувствовала, что он совсем-совсем близко. И точно: Максим стоял прямо перед ней, выставив руки вперед и уперев их в стену по обеим сторонам от нее. И смотрел так, что все слова встали комом в горле, а внутренности сотрясала уже знакомая, такая сладкая и такая мучительная дрожь. Его дыхание жгло кожу, взгляд выворачивал душу. И невозможно было прочитать, что он на самом деле думает, чего хочет. Потому что там, в этих глазах, бушевала такая кипучая смесь самых противоречивых чувств, что Алена попросту не выдержала и вновь зажмурилась. Сквозь шелк халата стена казалась очень холодной, почти ледяной, а от тела Максима, наоборот, исходил жар, от которого она сама была готова плавиться. Это невыносимо! Она распахнула веки, посмотрела ему прямо в глаза, в расширенные черные зрачки, окаймленные темно-серым ободком радужки.
Голос не слушался, и она взволнованно зашептала:
— Максим, я правда ничего не трогала у тебя, я только убрала музыку…
Но слова ее он как будто пропустил мимо ушей, продолжая молча давить ее взглядом, вытягивая душу. Ну что еще ему надо?
— Максим… — снова заговорила она. Получилось громче, но как-то жалобно, даже слезно. И губы дрожали.
— Послушай меня, — оборвал он ее, — не встречайся, не общайся, вообще никак не контачь с Мансуровым, поняла? Если он куда позовет — отказывайся. Ну и с Шиловым то же самое.
Вот так поворот! Алена аж возмутилась. С какой такой стати он ей приказывает? Нет, понятно, что ему это все не по нутру. Надо же, какой пассаж — лучший друг сблизился с ней, с дояркой-деревенщиной! Он-то наверняка рассчитывал, что все-все от нее будут нос воротить, а тут вдруг такое… Но какая все же наглость — не общайся! Ну уж нет. Не нравится? Придется потерпеть. Ей вот тоже многое не нравится.
От злости Алена даже осмелела. Пригнулась и прошмыгнула у него под рукой. Рванула к двери, но на пороге оглянулась и с вызовом бросила:
— Я сама уж как-нибудь разберусь, с кем мне общаться, а с кем — нет.
— Дура…
Максим еще что-то хотел сказать, но она не стала слушать, вылетела из комнаты. Ей и так достаточно оскорблений. Но слова его никак не шли из головы, а взгляд так и стоял перед глазами…
14
Утро понедельника навалилось со всей своей отупляющей тяжестью. Полтора часа сна, что Максиму удалось урвать, не ощущались совершенно. Казалось, вот он на секунду прикрыл веки — и вот уже на телефоне голосит Оззи Осборн, выставленный на гудок будильника, видать, из приступа мазохизма. Голову разрывало. Тело же будто придавили к кровати неподъемной плитой, пальцем не пошевелить.
На ощупь Максим отыскал орущий телефон, вырубил Let Me Hear You Scream и с блаженством окунулся в тишину. Однако ненадолго. Зудящее чувство тревоги, неумолкаемое даже во сне, пробилось сквозь дрему к сознанию, взвинтив синапсы. И тотчас сон как рукой сняло.
В первый момент Максим даже не понимал, отчего так плохо-то на душе. Но тут из коридора донеслось: «Доброе утро, Артем», и тревога сразу обрела понятную форму. Ее голос. Младший недовольно буркнул что-то Алене в ответ.
Через не могу Максим поднялся с постели, шатаясь, поплелся в ванную. Казалось, центр тяжести сместился к голове, оттого его то шатало, то клонило вниз. Прохладный душ помог взбодриться, но чертова тревога никуда не делась, даже наоборот — сверлила изнутри еще агрессивнее, буквально сводя с ума. И не просто тревога его терзала, а целый клубок чувств: и страх, и горечь, и отчаяние, и какого-то черта ревность.
В последнем Максим никак не желал признаваться самому себе. Думал ведь как: если ревнуешь кого-то, то, считай, все, попал, уже зависишь от этого кого-то. А зависимость неизменно принижает, лишает свободы духа, делает тебя как личность слабее. Причем любая зависимость, даже если это вполне безобидная привычка. Но вот такая привязанность к другому человеку — самая унизительная. Потому-то он и отказывался признавать это даже на уровне сокровенных мыслей, давил и душил в себе это болезненное чувство, как мог, как умел, находил ему уйму других объяснений, злился, психовал, всячески пытался отстраниться. Но, если уж честно, не очень-то у него выходило. И если в школе все минувшие дни получалось худо-бедно держаться, глядя, как Мансуров обхаживает ее и, что во сто крат хуже, как она все это благосклонно принимает, то вчера его совсем скрутило. Казалось бы: ну знал же, что свидания эти — всего лишь фикция. Знал, а терзался невыносимо. И ладно бы его мучили лишь угрызения совести, как поначалу. Эти угрызения, пусть и мучительны, но, во всяком случае, понятны и объяснимы. Но нет же, ревность его снедала куда яростнее совести. Ничем не мог заниматься, ни на что не получалось отвлечься. Мысли в голове гудели, как рой растревоженных ос. Мать, отца, Артема, горничную, Кристину — никого не выносил. Стоило к нему обратиться — взрывался: «Отстаньте от меня!».
