– Оправдана? – спросила Маруся, опять укладываясь, и опять уже все в ней ликовало внутри, и опять месяц со всеми звездами на небе, и вся зелень вокруг, и сам Зеэв любовались одной Марусей.
– Верните руки, – шептала она, – а то мне одиноко… – И снова она тихо смеялась, прижимая его ладони к своим щекам, теперь горячим, только глаза и виднелись, невыразимо как-то счастливые.
– Маруся?
– Что?
– Можно дальше спрашивать?
– Всё можно.
– Этот Алеша… Это, значит, и пришел «рабовладелец»?
Она медленно покачала головой:
– Н-нет. Я ведь не глубокая: «пружина вместо сердца».
– Но пружина, кажется, очень уж туго закрутилась…
– Да, но надолго меня и тут не хватит, я себя знаю. А ради одного года хороших вечеров напутать столько путаниц: крещение, чужие люди кругом на всю жизнь, дети-мулаты, мои и не мои… Не гожусь я на такие подвиги. – Еще подумала и прибавила, почти про себя: – Выходить замуж надо несложно и незаметно и без надрыва.
Он сказал тихо и серьезно:
– Храни вас Бог, Маруся, – такую, как есть. Если бы и мог я вас переделать, я бы отказался. Вы такая: разбрызгиваете кругом тепло, или благодать, – это вы молитесь по-своему, иначе не умеете и не должны. Сегодня я рад, что серьезно никогда до вас не дотронулся и никогда не дотронусь: зато мой суд крепче, нет на свете девушки лучше вас, Маруся.
Она порывисто отодвинула его руки, открыв все лицо: оно было полно жадной благодарности, слезы на ресницах переливались бледной радугой.
– Милый, милый… Верно или не верно, не знаю, только вы милый. – Вдруг она рассмеялась своей какой-то мысли и объяснила ее так: – Хорошо придумано у христиан: исповедь. Снять с себя всё – вот как я на лодке – ведь и это иногда может быть исповедью? Я с утра еще, – прошептала она, – с самого утра бунтовала и мечтала об исповеди, оттого и бросилась в воду, оттого и затащила тебя сюда… и еще не сыта…
Постепенно ее выражение менялось, уходило вглубь, что-то напряженное, сосредоточенное проступило в глазах, как будто ей сейчас будет по-счастливому больно.
– Нагнитесь. – И прошептала Зеэву на ухо: – Вам я никогда ничего не подарила. Можно? Не так, как всем – по-иному?
– Можно.
– Закройте глаза.
Сквозь стучащие виски он слышал опять тот же батистовый шорох, что на лодке, и чувствовал, как она передвигается и поворачивается у его колен, отчего-то сладко не хотелось, чтобы эта минута кончилась и она позвала «откройте». Она и не звала…
И снова ему почудилось, что все нервы его в голове и в груди дрожат до струнного звона…
Он был не ребенок, в Риме, однажды в лунную ночь, пустил его в студию сумасшедший художник, когда чочара Лола ему позировала для нищенки у ног короля, но и Лола, чочара, тоже только в лунный свет одетая до пояса, была не искуснее Маруси.
А она, поднявшись, тихо сказала:
– Страшный суд теперь над Марусей. Жить не захочется, если вы подумаете, что я «дразню», это не то… Теперь откройте глаза.
Он послушался. Его поразило ее выражение – нахмуренное, тревожное, почти страдальческое. Он поднес ее руку к губам, так сделал и тот король на картине римского художника.
– Я должна была, – шепнула Маруся. – Не сердитесь?
Но она по лицу видела, что «не сердится», и опять уже смеялась. Вдруг и ему стало легко, словно она освободила его от давнего груза в душе, словно все так и должно быть, он почувствовал, что снова может с ней говорить и шутить просто и свободно: только в висках еще бьется, но и это не стесняло.
– Дай обратно руки. Обе!
– На, Маруся. Только чур…
– Почему? – Она счастливо смеялась. – Я не добиваюсь, но почему «чур»? Не нравлюсь?
– Напротив. Сама знаешь.
– И не боишься, что ушибу на всю жизнь?
– Руки коротки, – засмеялся он.
Она сделала гримасу:
– Или бульон у тебя вместо крови… Нет, нет, это я так стрекочу, не сердись. А вы мне навсегда останетесь другом? Когда я забьюсь в темный угол, приедете навестить?
– Разве уж решен темный угол?
– Будто ты не знаешь, за кого я замуж пойду, и скоро.
– Что скоро, не знал, а за кого, сегодня на лодке догадался.
– Благословишь?
– Всё, что соизволит Маруся, – благословляю. Но опять спрошу об Алеше, потому что вы сказали про бульон у меня вместо крови. Это, должно быть, правда: все мы такие в нашем кругу, раса наша, что ли, устарела. Другое дело этот чужой Алеша. Кто их, печенегов, знает: у них, может быть, сердце вместо пружины? Разобьешь – не починишь.
Она зажмурилась, вся вытянулась, всеми зубами закусила губу – что-то волчье или беличье, первобытное было в ее лице на мгновение.
– Всё равно, – прошептала она. – Будь что будет, попляшу…
…На рассвете Зеэв вытащил из сторожки-куреня над берегом старого своего приятеля рыбака Автонома Чубчика. Тот дал им по куску вчерашнего хлеба-житняка с брынзой и отвез к Марусе домой, и она всю дорогу сидела тихонько и про себя улыбалась…
А войдя в дом, она наткнулась в прихожей на мать, бессонно ожидавшую ее всю ночь.
– Ты зря стараешься. Он не женится на тебе, – сказала Анна Михайловна, сидя в кресле и держа на коленях «Южные записки».
– Почему? – спросила Маруся.
– Потому, что он уже женат.
– На ком?
– На своем сионизме… – И мать показала Марусе «Южные записки» с крупным заголовком «Kadima’h».
27
Новая забастовка
Вечером, когда Зеэв был дома, зашел за ним Самойло. Он был у Зеэва впервые, сесть отказался: на улице ждет вся компания, решили пойти в парк и оттуда с обрыва глядеть, что будет твориться в порту, говорят в городе, что – будет «твориться». Зеэва что-то задержало на пять минут, Самойло ждал, но не садился, смотрел в окно. Вдруг он сказал:
– Мсье Руницкий тоже сегодня приехал, только на один день, завтра утром уезжает к матери в усадьбу.
На лице у Самойло ничего не выражалось: из прочной кожи и мускулов сшито было лицо. Зеэв ему тоже ничего не ответил.
В той части парка, что над обрывом, был пригорок или насыпь, а на ней стена с широкими зарешеченными арками, местные ее называли «крепость». Там вся компания кое-как устроилась, прямо на газоне. Толпы таких же зрителей сидели всюду вдоль обрыва или по скату среди кустов и сдержанно переговаривались. Ночь была горячая и темная, глубоко внизу, в порту, горели, как обычно, все фонари на молах и на судах, дрожа отражениями… В свете гаванных фонарей иногда сновали тени, из порта шел смутный гул, иногда доносились отдельные выкрики, неразборчивые…
